Генри Вуд - Замок Ист-Линн

Барбару почти испугала такая горячность; впрочем, ей следовало бы возблагодарить судьбу за то, что для нее непонятно подобное ожесточение. Вся природная мягкость леди Ливайсон, сдержанность, подобающая замужней женщине благородного происхождения — все куда-то улетучилось. Это произошло не сразу, постепенно, однако последнее известие переполнило чашу ее терпения, и она обрушилась на весь белый свет с такой же бессильной яростью, как простая поденщица. Есть такие ситуации, в которых все лучшее и худшее в человеке проявляется в равной мере.

— И все же, он Ваш муж, — с неодобрением выговорила Барбара.

— Он обманом заставил меня выйти за него, я же отвергну этого человека открыто, не скрываясь, — ответила леди Ливайсон. — У меня нет перед ним моральных обязательств. Он разорил и опозорил меня и моего ребенка; я не хочу, чтобы меня считали хоть чем-то причастной к нему. Однако скажите, как Вы сдержались и не расправились с ним, когда он снова появился в Вест-Линне Вашим оппонентом, м-р Карлайл?

— Не знаю. Иногда я сам поражаюсь этому.

Он вышел из комнаты, вежливо добавив, что оставляет ее с миссис Карлайл.

Когда женщины остались одни, Барбара, уступив мольбам леди Ливайсон, изложила ей суть дела — впрочем, в самых общих чертах, не упомянув ни словом о его связи с Эфи после той злосчастной ночи. Леди Ливайсон слушала не перебивая.

— Скажите: Вы и м-р Карлайл считаете его виноватым?

— Да.

— А что, его первая жена, Изабель Вейн, была сумасшедшей?

— Сумасшедшей? — удивленно переспросила Барбара.

— Разумеется: только сумасшедшая могла сделать это. Я могла бы еще понять женщину, которая бросила Фрэнсиса Ливайсона из любви к м-ру Карлайлу, но теперь, увидев Вашего мужа, не могу понять, как случилось нечто совершенно противоположное.

Не сказав более ни слова, Элис Ливайсон вышла из комнаты столь же внезапно, как и появилась в ней.

Барбара пробыла в Лондоне чуть более трех недель, ибо ей нужно было возвращаться домой. М-р Карлайл оставался в столице почти до конца парламентской сессии, хотя иногда ему удавалось ненадолго вырваться в Ист-Линн. Наконец, в июле он вернулся домой. К этому времени в Ист-Линне появился еще один младенец — маленькая леди, такая же хорошенькая, как и сама Барбара в месячном возрасте.

Однако Уильям угасал буквально на глазах. Врачи в Лондоне подтвердили диагноз доктора Мартина, и было совершенно очевидно, что конец его близок.

Так же таяла и леди Изабель, не в силах вынести той ноши, которую сама на себя взвалила. Впрочем, что тут удивительного? Возможно, все было бы иначе, если бы она склонилась под весом своего креста, несла его терпеливо и молча, как и собиралась это делать ранее. Но нет: она восстала всей душой против такой доли, и теперь расплачивалась за это самым драгоценным: жизнью. Ежедневное и ежечасное смятение, вызванное тем двусмысленным положением, в которое она себя поставила, вернувшись в Ист-Линн, почти прошло с отъездом м-ра и миссис Карлайл в Лондон. Но затем наступила обратная реакция. Ушло постоянное возбуждение, но на смену ему явилась не менее опасная апатия, бесцветный покой отчаяния. Именно возбуждение поддерживало ее ранее, а теперь она стала сдавать на удивление быстро. Эта болезнь не имела видимых признаков, но она бесцельно теряла день за днем, как когда-то ее мать. Никто на замечал ее состояния, и она по-прежнему исполняла обязанности гувернантки мисс Люси, хотя ей удавалось урывками видеться и с Уильямом.

Понимала ли она, что жизнь ее угасает? Да, отчасти, и если бы кто-нибудь спросил, что у нее за болезнь, она бы ответила: «Разбитое сердце».

Стоял жаркий июльский день. Эфи Хэллиджон «плыла» по улице в ярких солнечных лучах, разнаряженная и гордая, как никогда. Нельзя сказать, чтобы после описанного нами слушания репутация этой особы оставалась безупречной в глазах ее земляков. Помимо небольшого эпизода, связанного с ее пребыванием в Лондоне, Эфи сочли виновной если не в лжесвидетельстве, то в чем-то очень похожем на него. Правда при дознании по убийству ее отца Эфи не приводили к присяге, как ошибочно полагал Ричард Хэйр. Она утверждала тогда, что в тот вечер в коттедже не было никого, кроме Ричарда Хэйра, поскольку не пожелала назвать имя Торна. Не то чтобы она имела хоть малейшее подозрение о его причастности к этой трагедии. Будем справедливы к ней: она была абсолютно уверена в виновности Ричарда Хэйра и говорила то, во что искренне верила. Однако же, будучи приведенной к присяге перед мировыми судьями, она была вынуждена признать, что кое в чем все-таки покривила душой. Все это, как мы уже говорили, выставило ее в дурном свете перед обитателями Вест-Линна. Впрочем, она умела постоять за себя. Послушать Эфи — так она была героиней без страха и упрека! Что же, многие поверили и даже принялись защищать ее. Многие, но не все. Миссис Латимер рассчитала Эфи, правда, предупредив за месяц, чем отчасти смягчила позор увольнения.