Джон Пэрис - Кимоно

После первых формальностей Асако повели показывать дом. Одинаковость комнат удивила ее. Единственное различие между ними только в сорте дерева, употребленного на потолок и стены, а его ценность и красота заметны только опытному глазу. Все они были чрезвычайно чисты и совершенно пусты, с золотистыми татами из рисовой соломы на полу; на краях их черная кайма; их количеством определяется площадь японской комнаты. Асако восхищалась палево-белыми шодзи и «фусума», тоже раздвижными перегородками между комнатами, вставленными в рамы дома; некоторые из них прелестно украшены эскизами пейзажей, цветов, человеческих фигур, другие — гладкие кремовые, а края их оттенены тонким золотым бордюром.

Ничто не нарушало одинаковости комнат, кроме двойных альковов, или «токоном», с их неизбежным украшением — висящим рисунком, изображающим цветущую ветвь. Двойные ниши разделялись деревянными колоннами, которые, по объяснению Садако, являлись душой комнаты, их самой характерной чертой: одни были гладкие и солидные, другие перекручены и изукрашены или даже бесформенны, протестующие против утонченности сухими и черными сучками обрезанных веток. Токонома, как показывает само название, было первоначально местом для сна хозяина комнаты, потому что это единственный угол в японском доме, защищенный от сквозного ветра. Но, вероятно, уважение к невидимым духам заставило в конце концов спавших там покинуть свой удобный уголок, предоставить его для эстетических целей, а самим растянуться на полу.

Каждая комната производила впечатление чистоты и обнаженности. Все были строго прямоугольны, как ячейки в пчелином улье. Не было ничего, что указывало бы на индивидуальные привычки и характер лиц, для которых та или другая комната была назначена. Не было также ни столовой, ни гостиной, ни библиотеки.

— Где же ваша спальня? — спросила Асако, смело прося этого доказательства чувств сестры, принятого у западных девушек. — Я так рада была бы посмотреть ее.

— Я обычно сплю, — отвечала японская девушка, — в той комнате на углу, в которой мы только что были, где нарисован бамбук. Это комната, где спят и отец с матерью.

Они стояли на балконе комнаты, в которой Асако была сначала.

— Но где же постели? — спросила она.

Садако прошла на конец балкона и открыла огромный шкаф, сделанный в наружной стене дома. Он был полон свертков — толстых, темных и стеганных ватой.

— Вот постели, — усмехнулась японская кузина. — У моего брата Такеши есть иностранная кровать в его комнате; но отец не любит ни их, ни иностранной одежды, ни иностранных кушаний, ничего иностранного. Он говорит, японские вещи лучше для японца. Но он так старомоден!

— Японский стиль красивее, — сказала Асако, представляя себе, как большая и грубая кровать выделялась бы в этой чистенькой пустоте и как ее железные ножки рвали бы эти соломенные подстилки, — но разве не дует и не неудобно?

— Мне иностранные кровати очень нравятся, — сказала Садако, — брат мне давал попробовать.

Итак, в стране отцов Асако «пробуют», что такое кровать, как если бы она была поразительным изобретением вроде велосипеда или фортепиано.

Кухня сильнее всего привлекла гостью. Для нее это было единственное помещение в доме, имевшее свою индивидуальность. Она была велика, темна, высока и полна служанок, сновавших по ней, как мыши; при приближении обеих хозяек они кланялись и исчезали. Асако заинтересовали особые печи для варки риса, круглые железные чаны, как европейские котлы, стоявшие каждый на особом кирпичном очаге. Все надо было объяснять ей: наверху была подвешена странная посуда из белого металла и белого дерева; бутылки саке и «шойу» (соусы) с яркими этикетками неподвижно расположились в темноте, как депутация от дружественного общества в ее официальных одеждах; молчаливые банки с чаем, зеленоватые и исписанные странными знаками — именами знаменитых чайных фирм; железный котел, привешенный цепями к балке над очагом для угля, вырытым в полу; изящные формы самых простых глиняных кувшинов; маленькая доска и тарелка для стругания сырой рыбы; чистые, белые рисовые ящики с медными обручами, полированные и блестящие; странность формы и совершенно японские особенности отличали самые обычные вещи и придавали сидящим на корточках слугам сказочно романтический вид, а большим деревянным ложкам — сходство с орудиями колдовства; наконец, маленький алтарь кухонному божку, укрепленный на полке у самого потолка, имел фасад кукольного храма и был украшен медными сосудами, сухими травами и полосками белой бумаги. Вся обширная кухня была пропитана запахом, с которым уже освоился нос Асако, ароматом, наиболее типичным для Японии: это — запах туземной стряпни, влажный, острый и тяжелый, как дым сырых дров; к нему примешивается что-то кислое и гнилостное от заготовленной впрок редьки дайкон, милой японскому вкусу.