Николай Новиков - Предвыборная страсть

— Ты к ней явно неравнодушен. Не хочешь за время, давай за женщин выпьем, — промямлил разомлевший Костя.

Истомин поморщился, но в конце концов не стал возражать.

— Или напротив, возмутительно равнодушен! — хрустя огурцом, обрадовался Костя найденному повороту мысли. — Скажи как на духу: все-таки было у вас что-то или нет?

— В том возрасте всегда что-то бывает, а потом оказывается, ничего не было, — кисло усмехнулся Андрей.

— Загадками говоришь, — покачал головой Костя. — А почему б тебе не спросить у нее: «Лера, чего ты достаешь меня? Мы же в одной школе учились…» Ты пробовал подойти к ней и сказать «Лера»?

— Когда главной комсомолкой была, запросто. А теперь ни-ни, страшно! Я всегда старался подальше держаться от начальства — оно спокойнее. У меня тут на соседней улице сам Илья Олегович Стригунов проживает, главный наш партайгеноссе…

— Ну да? А мне почему-то казалось, что он обитает в центре, где и положено жить белым хозяевам.

— Он переехал сюда, когда уже стал директором. Завод как раз закончил строить два дома, наверное, последние в своей истории. Вроде к заводу поближе, а на самом деле ему такие апартаменты отгрохали в новом доме, каких в центре и не найдешь!

— У них всегда так: чем хуже, тем лучше, — философски резюмировал Костя.

— Понятное дело. Но я тебе о чем хотел сказать? Увижу, как он пыхтит мне навстречу, на другую сторону перехожу. Инстинкт самосохранения.

— Правильно, лучше с ними не сталкиваться.

— Я одного не пойму: для чего мне советуешь идти кому-то кланяться?

— Ты — не я. К тому же есть веская причина. Тебя уволили не по закону. Почему бы не поговорить с Агеевой?

— Зачем, Костя?! — разозлился Истомин. — Она приняла решение и вряд ли изменит его. Первая баба города знает цену своему железному слову, иначе его не считали бы железным.

— Прошлое вспомнили бы, — со значением сказал Костя.

— Послушай, я пришел к тебе, чтобы хоть немного душу отвести с другом. Кончай издеваться.

— Ну, хочешь, я поговорю с Осетровым? Кстати, не Агеева тебя выгнала, а наш любезный Пал Ваныч.

— Нет, не хочу. Давай-ка еще выпьем. На пару недель у меня есть деньги, потом у тебя займу. За это время придумаю, что делать дальше. Жаль, так и не успел сделать интервью с Бароном. Колоритнейшая личность!

— А я тебе что говорил? Сам хотел, но он наотрез отказался. А материал был бы сенсационный. Шутка ли, матерый убийца, чудом избежавший расстрела, живет рядом со свалкой в старом, разбитом кирпичном заводе и не хочет быть ни местным авторитетом, ни честным гражданином. Вроде как скит себе устроил! Фантастика! Я, когда узнал об этом, аж подпрыгнул от радости: вот это удача! А он и слушать меня не захотел. Канай, говорит, кореш, пока цел. Еще раз сунешься — пожалеешь. А ты, значит, договорился?

— Неделю назад. Здоровый он мужик, чуть не покалечил меня. Пять раз я приезжал на развалины, но все-таки уговорил его дать интервью. Знаешь, иго помогло? В последний раз я рассказал ему, как меня жена выгнала. После этого Барон почему-то решил, что я свой чувак.

Они выпили еще, но легче не стало. Тягостное молчание воцарилось за столом.

Костя думал, как помочь приятелю, и ничего не мог придумать. Телестудия в городе одна, выгнали — можешь забыть о ТВ. Газета тоже одна. И там начальство прекрасно знает, что, если Агеева недовольна человеком, с ним и разговаривать не стоит.

Истомин курил, мрачно глядя себе под ноги. Казалось, жизнь кончилась, в тридцать четыре года стал он никому не нужным человеком. Вроде бы все правильно делал, а становилось все хуже и хуже. Мать была так рада: вернулся домой, кормилец, на пенсию разве проживешь?.. Как ей сказать о том, что он теперь не кормилец, а нахлебник? Маша? Она, конечно, будет уверять его, что любит… Но он-то знает, чем все это кончится. Мужчина должен обеспечивать своей женщине нормальную жизнь… Да и вообще, Маша — это ведь несерьезно.

А что в этой жизни серьезно?

Кличка Платон имела прямое отношение к знаменитому античному философу: давным-давно, когда Егор Петрович Санько был юным карманником, инспектор по делам несовершеннолетних пыталась объяснить ему порочность воровской круговой поруки известной фразой: «Платон мне друг, но истина дороже». Егор Петрович объяснениям не поверил, что и подтвердил вскоре очередной «ходкой», но фразу запомнил, и так она полюбилась ему, что употреблял ее при каждом удобном случае. Звучало это примерно так: «Как сказал один кент, Платон мне друг, но истина дороже, понял, сука?!» А когда старшие воры говорили ему: «Ну ты, Платон хренов!..» — не обижался. Так и стал он Платоном.