Брайди Кларк - Светская львица за одну ночь

Последние две недели она целыми днями металась между отделением “Федекс”, почтой и районной библиотекой с бесплатным интернетом — серый треугольник флюоресцирующих огней и раздраженных служащих, — пытаясь найти хоть какую-нибудь работу. Но пока ничего не получалось. “Самое неподходящее время в году для поисков работы”, — твердили ей со всех сторон. К тому же и экономика на грани кризиса, почти все предприятия наложили запрет на прием новых сотрудников, некоторые проводят сокращение штата. Никакой компенсации при увольнении от Нолы Люси Джо не получила, тут и говорить нечего. Она зарегистрировалась как безработная, но первого пособия, которого, к слову, не хватило бы даже на оплату квартиры, надо было еще ждать и ждать.

Часы отпустили на волю еще одну заложницу-минуту. “Я все надеюсь чего-то добиться, а ведь это, наверное, просто смешно. Надо наконец взглянуть правде в глаза. Наверное, мне надо просто вернуться домой и больше не рыпаться”. Эта мысль была для Люси Джо как удар под дых.

Был еще один вариант, и с каждым днем он все чаще прокрадывался в ее сознание. Уайет Хейз IV.

Обещали, что пойдет снег, похолодало, самое время надеть норковую шубку.

— Именно такой день заказала бы для своих похорон сама Лилиан Эджелл, — сказала Доротея Хейз своему сыну Уайету, когда они входили в церковь Святого Джеймса. Дотти, как ее все называли в свете, прилетела из Палм-Бич отдать Лилиан последний долг и потребовала, чтобы Уайет сопровождал ее, как тот ни упирался.

Лилиан Эджелл, гранд-дама, державшаяся на высоте своих позиций до последнего вздоха, то есть до девяноста трех лет, составила сценарий своих похорон задолго до этого дня, тщательно продумав все детали — от изысканных цветочных композиций (белые лилии, пионы, бульдонежи, орхидеи “венерин башмачок”, душистый горошек и голландские тюльпаны с бахромчатыми лепестками) до списка гостей (ровно двести придирчиво отобранных друзей и ни человеком больше). Она мучительно страдала в последние годы, представляя, как бездарно один из ее бестолковых сыновей или, что еще хуже, одна из ее не в меру ретивых невесток обставят ее проводы в мир иной, и потому взяла дело в свои руки.

Было 16 декабря, и хотя многие из друзей Лилиан уже отбыли греться на солнышке или кататься на лыжах, церковь была заполнена теми, кто остался в Нью-Йорке, чтобы участвовать в блестящей суете праздничных развлечений. После разгула веселья с морем выпитого шампанского посещение скорбной церемонии было чуть ли не отрадной передышкой.

— Вон Кортни Леннерт, — сказала Дотти Уайету. Они сидели на шестой скамье, как и всегда. — Ей надо бы приколоть бейджик. После всего, что она с собой сотворила, ее не узнать.

— М-м-м-м… — отозвался сын.

— Ты меня не слушаешь.

— Не слушаю, — согласился Уайет. Он думал о Лилиан Эджелл; как он подозревал, о ней здесь думали немногие. Она прожила жизнь, которая заслуживала некролога на целую полосу в “Нью-Йорк таймс”, и была осколком времени, которое безвозвратно уходило в прошлое, времени, когда тон в высшем свете Нью-Йорка задавали так называемые золотые четыре сотни семей и при этом проявляли щедрую заботу об общественном благе. Рано овдовев, Лилиан больше не выходила замуж и посвятила свою жизнь благотворительности. На ее пожертвования было построено одно крыло Метрополитен-музея, она поддерживала еще несколько важных центров культуры и искусства в Нью-Йорке. “Вот кто достойно прожил свою жизнь”, — думал Уайет. Он и сам был филантроп и тоже вносил посильную лепту в доброе дело: каждый год выписывал Музею Вандербильта и Музею американского наследия чеки на такие огромные суммы, какие только могли одобрить его бухгалтеры, однако настоящего удовлетворения это не приносило. Хотелось чего-то другого, но он сам не мог определить чего именно. Может быть, так редко ощущаемой уверенности в том, что в жизни есть какой-то смысл. Выписать чек на миллион долларов может кто угодно — ну, почти кто угодно, — но Уайету иногда страстно хотелось почувствовать, что он сделал нечто такое, на что способен только он один.

— Что с тобой? — прошептала мать. — Ты весь день такой мрачный. Это из-за Корнелии?

— Мы ведь на похоронах, мама.

В его жизни не было ничего такого, из-за чего стоило бы горевать, но в последние две недели после разрыва с Корнелией ему с каждым утром все меньше и меньше хотелось вставать с постели. Что ж, великий ум часто оказывается беззащитен перед жизненными передрягами, рассуждал он.