Татьяна Успенская - Шаман

Кеша не ответил, удивлённый её спокойствием.

— Когда была маленькая, — продолжала она, — я всё думала, что зачем-то родилась. Всё ждала, вот вырасту и пойму. Выросла, дожила почти до сорока лет. А что я сделала нужного? Чужим книгам помогла выйти в жизнь? Они и без меня напечатались бы. Олю родила? Это, конечно, очень много. Но и Оля… — Нина запнулась, — умрёт… Суета. Хаос. Если души не могут встретиться в Вечности, всё — бессмыслица. Разве нет? — Неожиданно звонко сказала: — Тебя встретила. Илья говорит: не бессмыслица. И ты говоришь: чтобы не умереть, надо готовиться всю жизнь. Значит, правда, души не умирают. Значит, можно встретиться…

Он понял, чего она хочет от него. Но понял и другое: ей не нужно его ответа. Она ждёт от него совсем другого: ей нужна новая вера вместо старой, новая сила в жизни.

— Я никогда не спрашивал себя, зачем живу. — Чтобы Нинка не отвлекала его, он закрыл глаза. — Пока был жив дед, пока не убили его, я жил и жил, не задумываясь. Как он, собирал траву. Как он, лечил людей.

— Разве его убили?

Кеша часто вдыхал дым, дым суетливо вился вокруг.

— Лечил больных, ходил в тайгу, — заговорил Кеша поспешно, боясь, что сам для себя не поймёт то, что ему нужно понять, то, что он сможет понять только здесь, рядом с Нинкой. — Мать кричала… я — ирод беспутный… я деда предал. — Он привстал на локте. — А ты попробуй разберись сам… всё навалилось сразу: деда убили, про меня фельетон написали, Воробьёв вошёл в силу, девочка умерла. Очень я хотел вылечить её. Она на Олю походила лицом.

Нина закрыла ему губы ладонью. Кеша осторожно переложил её руку себе на грудь.

— Я не спал целую неделю, когда узнал о её смерти. Всё сразу, понимаешь, сошлось. Раньше я не задумывался, а тут словно раздвоился. Злость закипела во мне. Вы — так? И я — так! Злость на злость. Разве можно простить убийство? — Кеша замолчал. Долго молчал. — А может, дело в том, что мне захотелось власти над Воробьёвыми? — Снова помолчал. — А власти нет.

— Зачем?

— Что зачем?

— Власть тебе зачем?

Долго молчал Кеша. Впервые он пытался проникнуть не в больного — в себя, и это оказалось невозможным. Он был спелёнут непроницаемыми плёнками, сквозь которые не видно и не слышно для него жил его организм.

— Я и сам не знаю, зачем, — признался потерянно. — Это тогда мне понадобилась власть. Наваждение. Мне показалось тогда, я могу перевернуть мир. Дед просто лечил больных. — Наконец он заговорил о том, что мучило его больше всего. — Он не занимался ничем, кроме лечения больных, а мне захотелось стереть Воробьёвых в порошок! Разве это не справедливо? Врач должен бороться со злом! Мне казалось, я пойду дальше деда: смогу распоряжаться жизнью и смертью каждого.

— Я думаю, можно только одно: или людей лечить, или стирать их в порошок, — тихо перебила его Нина.

Кеша вздрогнул. Долго стояло молчание, но вот точно жалоба выплеснулась из Кеши:

— Когда я летел к тебе и в небе не было ни звёзд, ни луны, я почувствовал: я — в черноте. Что случилось со мной? Никогда такого не было. — Кеша привстал на локте, пытался в Нинином лице найти осуждение, но Нина смотрела на него ясно, и он от неё отвернулся. — Подумай-ка, деду ничего не было нужно, — вспомнил вдруг он, — рубаха, порты, зимой тулуп с валенками, а я… — вырвалось материно слово, — куражился. Это я чтобы удержать силу. — Снова Кеша долго молчал, наконец сказал: — Ты точно тогда угадала, я ведь потерял силу, Нинка. Был я у Вити, тогда же был, как только ты уехала. Не поднял я его. Это ты меня подрубила, Нинка, на тебе я осёкся. Ты осталась сама по себе.

— Нет, Кеша.

Кеша осторожно посмотрел на неё. Она сидела белым сугробом, натянув до горла простыню.

Оба они, пологом голубого неба соединённые в общем доме, были оторваны от жизни страны, с политическими боями, стройками и гибелью рек, от жизни улицы, с прыгающими через верёвку девочками, с послушными автобусами, гиканьем и беганьем мальчишек, жили только они двое, больше не было никого.

— Ты всё про себя наврал. Я видела твою квартиру. Вещи ты не любишь… ну, разве только рубашки. По-настоящему любишь только травы и книги. Тот, кто читает книги и думает над ними, не может хотеть власти. Ты отдать готов всё, что у тебя есть, людям. Я знаю, ты сейчас живёшь не совсем так, как твой дед, но это не главное. Это случайно, это временно, и это обязательно пройдёт, ты выздоровеешь от своей болезни, потому что ты живёшь для людей! Ведь это ты зажёг во мне… — Она замялась, смущённо сказала: — Если можно так выразиться, идею. Не твоя вина — моя, что с собой не справилась, влезла в твою жизнь. Я мерила жизнь своими мерками: любишь, возьмись с любимым за руки и не расставайся. Я не дала себе труда подумать, что есть отношения высшего порядка, стоящие над суетой быта. Вот ты и осадил меня. Сначала я сгоряча обиделась, побежала от тебя, а потом… когда поняла, так жить захотела! Я ведь, Кеша, прочитала твои книжки, в Ленинке: и Папюса, и Безанта, и других. Но я ничего не поняла, я по сравнению с тобой мелкая…