Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

Мими поморщилась от отвращения и умолкла.

— Разве нельзя было найти какое-нибудь укрытие, хотя бы сарай? Или дом? Вдоль дороги есть гостиницы. Вам наверняка что-то попадалось.

— Почти все дома были заброшены, но двери были заколочены и заперты на замок. Сараи попадались, это верно, но там только нас не хватало. Такого скопления страданий в одном месте нигде больше не увидишь, честное слово, Ева: столько мокрых, голодных, озябших, потерянных людей. Никто толком не знал, куда идет — добраться бы до ближайшего села или города, в нашем случае — до Баутцена. И скитались не только люди. Почти на каждой ферме бродили коровы, такие же голодные, как и мы, и недоенные. Они подходили и тыкались носом нам в руки, упрашивая, чтобы мы освободили до отказа налитое вымя. Мы с радостью соглашались и лакомились парным молоком. Бывало, если попадался стог сена, нам удавалось покормить их и взять еды для своих животных. Все время, пока мы шли, наши мысли занимала конкретная цель — Баутцен. Ты бывала там, верно? Мы с Эриком провели в Баутцене чудесную ночь, когда путешествовали во время медового месяца. Никогда не забуду, как жарким августовским вечером гуляла по уютным узким улочкам, а в воздухе витал запах полевых цветов, растущих на непаханых землях за городской стеной. Забавно, но все мы помнили Баутцен именно таким — по какой-то причине всем довелось побывать там летом. Он виделся нам каким-то оазисом, и мы отсчитывали по указательным столбам, сколько еще километров осталось до земли обетованной, в которой мы отдохнем и наберемся сил.

Но когда мы подошли ближе, по колонне разнесся слух, что город закрыли, делают из него крепость, как в Бреслау, и гражданских не пускают. Никто не хотел этому верить, но когда мы наконец обогнули последний поворот и на холме показался город, стало ясно, что это правда. Нужно было идти дальше. Тогда-то и умер наш милый Райнхарт. Не телом, но духом. Мы все это поняли. Словно кто-то повернул выключатель. Это было видно по его походке. Чтобы мозоли не так сильно болели, Райнхарт приноровился ходить по-гусиному, то есть наступал не на каблуки, а на подошвы ботинок. Когда мы повернули прочь от города, «птичья» походка сменилась старческим шарканьем, как будто он уже не ощущал боли. Ты ведь помнишь его лицо, да? Этот двойной подбородок? И глаза, эти живые, быстрые глазки, которыми Райнхарт рыскал по кафе в поисках пустой чашки или интересного собеседника? Все осталось в прошлом. Он как будто поглощал себя изнутри, сдувался, как проколотая шина. Я предложила ему сесть на мула, но он и слушать не захотел.

Наши остановки становились все дольше и дольше. Райнхарту требовалась целая вечность, чтобы подняться, у него так затекали ноги, что нам приходилось массировать их по несколько минут, чтобы он мог на них встать. Райнхарт держался за гриву мула, и тот фактически тащил его за собой. Я стала замечать (и, думаю, Райнхарт тоже почувствовал это), что Реммеры не против от него избавиться: бросить его, облегчить ношу, так сказать. Они этого не говорили, но это ощущалось в том, как они избегали смотреть на Райнхарта и разговаривать с ним. Они помогали ему, но без особой охоты. Это было равнодушное участие.

Мими встретила взгляд подруги и умолкла — раны воспоминаний были еще слишком свежи. Закусив губу, она продолжила:

— Райнхарт сказал, что ему нужно справить нужду, поэтому мы съехали с дороги и остановились у сарая. Он заковылял туда и скрылся за углом. Мы ждали, а он все не появлялся. Реммеры начали откровенно злиться, но тут послышался треск — как будто сломалась ветка. Я пошла узнать, что происходит, и наткнулась на Райнхарта. Он сидел на куче бревен, выпрямив спину и запрокинув голову. Его кровь и мозги стекали по стене сарая. Глаза были открыты. Куда он смотрел? Он выглядел изумленным. О чем он думал, когда нажимал на курок пистолета герра Вайсбадена? Я сохранила это оружие. Вот оно.

Мими опустила руку под кровать и достала длинную кожаную сумку. Порывшись в ней, она выудила небольшой малокалиберный пистолет со скромно украшенной рукоятью — дамский револьвер. Мими положила оружие на стеганое одеяло между собой и подругой и, подперев щеку ладонью, задумчиво посмотрела на него. Ева взяла ее за другую руку.

— В барабане осталось четыре пули. Может быть, одна для меня, если… нет… не волнуйся… не сейчас. Но, возможно, когда-нибудь. Если у меня не останется больше надежды. Как у Райнхарта. Когда не за что будет бороться. Это можно понять, правда? Всего один жуткий миг — а потом ничего. Но эта последняя доля секунды?.. О чем думают в прощальный миг бытия, когда треснувшим ногтем цепляются за существование? О чем думают, перед тем как угаснет последняя мысль? Эти вопросы преследовали меня. Я не могла отделаться от них в пути. Я нащупывала пистолет в сумке, даже поглаживала его. Мне стал нравиться контраст между холодным дулом и теплой деревянной рукоятью. Я вынимала оставшиеся пули и вертела в руках две пустые гильзы, представляя недостающие головки и то, где они теперь. Опасные мысли для беженца, замерзшего, грязного, истощенного и одинокого. Мне хотелось оплакивать Райнхарта — но я не могла. Так действуют холод и голод: они сковывают чувства, заставляют — позволяют — считать человека бременем, а не другом. Увидев, что сделал Райнхарт, Реммеры с трудом скрыли облегчение. Я не вправе их винить, но они стали мне противны. Впрочем, я сама себе была противна.