Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

— Я… прости. Но это такая… это… шок. Я думала, что ты… что ты умер. Ах, Эрик…

Мими заплакала, глядя на то, что осталось от ее мужа. Эрик был на восемнадцать лет старше ее и теперь его возраст приближался к пятидесяти, но выглядел он на все семьдесят. Исчезла грива белокурых волос. Тонкие пряди цвета табака плохо прикрывали шелушившуюся, покрытую пятнами кожу головы. Глаза сверкали из-под выступающих надбровных дуг, а губы казались непропорционально большими на осунувшемся лице. Костюм, в который он был одет, подходил ему по длине, но обвисал на ссохшихся плечах. Когда-то Эрик был почти на голову выше Мими, осанистым мужчиной с мощным телом атлета. Теперь он как будто искривился во всех плоскостях. Мими заметила, что он тяжело опирается на стол.

— Могу я присесть? В прошлом году я сломал ногу в шахте, и она неправильно срослась. Ходить я могу. Но недолго.

Мими опустила глаза, пользуясь моментом, чтобы вытереть рукавом залитое слезами лицо, и увидела, что одна его ступня не стоит параллельно другой, а повернута немного внутрь. Мими показала на стул, с которого он встал.

— Я налью тебе вина.

— Спасибо. Но разбавь его водой, пожалуйста. С алкоголем шутки плохи.

Мими, по-прежнему находясь в состоянии шока, стала искать стакан и бутылку. Ничто не могло подготовить ее к этому; сразу после войны — возможно, но теперь? Она схватилась за дверцу буфета, пытаясь унять смятение мыслей и эмоций, и выдернула кухонное полотенце, чтобы вытереть слезы, оставлявшие темные пятна на ее рубашке. К тому времени как она снова повернулась к Эрику, первоначальное изумление немного улеглось.

Однако Мими обнаружила, что не может смотреть мужу в глаза.

— Как ты узнал… где меня искать?

— Мне сказал твой отец.

Мими покачала головой. Осенью 1945-го она — не без сомнений и страха — написала родителям и объяснила сложившиеся обстоятельства. От отца она не ожидала ничего, кроме неприятия и холодного неодобрения, — и не ошиблась. Мать, терзаясь желанием узнать о внуке, не выдержала и, явно втайне от мужа, ответила. Но в ту холодную послевоенную зиму она подхватила воспаление легких и умерла. Ее предали каменной земле лютеранского кладбища в Баден-Бадене, прежде чем весть дошла до Монтрёя. Впоследствии отец не желал даже слушать о существовании дочери и внука. Из чувства дочернего долга Мими раз в год писала ему письмо, но ни разу не получила даже подтверждения, что ее послания до него доходят.

— Как он?

Эрик пожал плечами.

— Он существует. Живет один, с экономкой, беженкой из Померании. Все утро читает газету, после обеда гуляет, а по вечерам слушает радио: маленький, ссохшийся человек с маленькой ссохшейся жизнью. Он даже не предложил мне поесть; впрочем, я и не ждал многого.

Отец и муж Мими всегда относились друг к другу не иначе как с холодной вежливостью.

— Он… упоминал… обо мне?

— Он дал мне твой адрес. И говорил о тебе такое, что я отказывался слушать. Стыдно. Что он говорил такое. О тебе. В таких выражениях.

— Может быть, он говорил правду?

Мими заставила себя поднять голову и посмотреть мужу в глаза, спрятанные в тени глубоких глазных впадин. Эрик покачал головой.

— Правду? Он сказал, что у тебя есть ребенок. Но ведь это можно сказать по-разному, не так ли?

Оба опустили глаза.

— Хочешь поесть?

Он кивнул.

— Что-нибудь такое, что не нужно долго пережевывать. У меня была цинга, и я потерял слишком много зубов, чтобы справляться с мясом.

Только сейчас Мими поняла, что, когда он улыбался, это больше походило на гримасу. Теперь, когда глаза привыкли к освещению, она разглядела редкие бесцветные пеньки. Три передних зуба были сломаны — очевидно, после удара.

— Суп?

— Это было бы… очень хорошо. Спасибо.

Пока Мими возилась с кастрюлей и накрывала скромный стол, не прозвучало ни слова. Она чувствовала на себе взгляд мужа, голодный во всех смыслах этого слова.

Пока он ел, Мими старалась занять себя чем-нибудь, сочувствуя его вынужденной неуклюжести и тому, что он с трудом жевал даже размоченный в супе хлеб.

Эрику было тридцать восемь, когда они поженились. Физически он был молод, но обладал не по годам зрелым умом и очень остро осознавал свое высокое положение. Это был не снобизм — Эрик спокойно вел себя в обществе, хотя и не со всеми легко сходился, — а скорее чувство фамильного долга и завышенные ожидания, которые временами делали его напыщенным. Мими польстилась на его ум и уверенность, но, когда узнала его ближе, эта уверенность перестала ее привлекать. Она не пускала Эрика вперед, тяжелым якорем удерживала его на месте, мешала развиваться, в то время как сама она за пять лет совместной жизни превратилась в женщину более широких взглядов и вкусов, чем та, которую он брал в жены. На ее (как виделось Эрику) неспособность родить наследника он отвечал если не обидой, то немым укором, который начал понемногу отравлять их отношения.