Анна Смолякова - Прощальное эхо

Андрей сидел на жесткой кушетке и гладил Наташину голову, лежащую у него на коленях. Настенька уже спала в широком кресле, придвинутом к стенке. Благо, места ей требовалось совсем немного.

— Ты устала? — спросил он, перебирая теплые, темные волосы.

— Нет. — Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Взгляд ее был исполнен нежности, любви и какой-то прозрачной, чистой боли.

— Прости меня. Прости меня, родная, ладно? — прошептал он, проводя ладонью по ее вспотевшему бледному лбу. — Я должен, должен был сказать тебе, что иду в эту чертову гостиницу. Просто я не ожидал от Оксаны…

— Не надо, — перебила Наташа торопливо. — Не надо. Она несчастна… И, знаешь, мне кажется, нужно ей все рассказать?

— Зачем? — Андрей пожал плечами. — Она, по крайней мере, не будет чувствовать себя виновной в смерти ребенка.

— Так она чувствует себя разлученной с ним. Знаешь, как в колонии строгого режима — без права на свидание… Та же казнь, только долгая и мучительная. Только мне кажется, лучше будет сказать, что девочку нельзя было спасти, что она родилась уже мертвой.

В кресле недовольно завозилась Настенька, переворачиваясь на другой бок и по грудничковой еще привычке засовывая большой палец в рот. Андрей улыбнулся и кивнул в ее сторону:

— Смотри, все никак отучиться не может. Так и будет до выпускного бала.

Наташа тихонько улыбнулась. И он, стремительно наклонившись и прошептав: «Я люблю тебя очень сильно», поцеловал ее в уголок глаза, почувствовав, как на губах затрепетали ее пушистые реснички…

Шрамы на сгибах локтей все еще оставались красными и бугристыми. Оксане приходилось надевать платья и блузки с длинными рукавами, плавиться на жаре и утешать себя мыслью, что совсем скоро она вернется в Лондон, где холодно, сыро и туманно. Мама до сих пор не позволяла ей ничего делать по дому: мыть посуду, готовить обеды, выносить пакеты с мусором в мусоропровод. На нее все еще смотрели как на больную и несчастную. А она, как ни странно, чувствовала себя почти счастливой. И когда бродила по парку, и когда спускалась к Москва-реке, и когда просто, вот так, как сейчас, валялась с книжкой на кровати. Правда, содержание прочитанного тут же выветривалось из ее головы, как только она закрывала последнюю страницу. Оксана даже точно не могла сказать, что она перечитывала вчера: старенький сборник чеховских рассказов, Маркеса или Голсуорси? Зато она могла часами думать о той самой зеленой лужайке, об огромном детском мяче с красными и голубыми разводами и о Томе. Да, именно о Томе. О том, как она в аэропорту Хитроу, еще только спустившись с трапа самолета, скажет ему:

— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю.

И это будет почти правдой. Как счастье — почти счастьем. Потому что Клертон, на самом деле, хороший, добрый и мужественный человек. И действительно мужчина, в полном смысле этого слова. Такого можно любить. Сейчас, анализируя события прошедших двух лет, она понимала, что почувствовала это с самого начала. Но внушила себе: «Меня покупают, меня покупают». И возненавидела его.

Сейчас ей хотелось жить. Хотелось любить свой дом с камином, своего мужа и даже скучного плешивого доктора Норвика. Оксана чувствовала себя ослабевшей, уставшей, но готовой начать все сначала — хоть завтра. А может быть, это была обычная клиническая картина больного, потерявшего много крови и медленно идущего на поправку? Она помнила об умершей дочери и осознание собственной вины по-прежнему висело за ее плечами поникшими крыльями. Но теперь она с каким-то усталым спокойствием осознавала, что так будет всегда, что свершившееся нельзя ни искупить, ни замолить. Что ее маленькая девочка, улетая на свое детское небо, пробила в куполе ее «космоса» огромную рваную дыру. И из этой дыры всегда, всю жизнь будет сквозить скорбью и холодом. И тень ее будет слоняться по зеленой лужайке…

На кухне мама загремела посудой. Наверное, уже закончила делать тесто и теперь собиралась печь блины. Оксана тихо улыбнулась. Блины в их семье поглощались с такой скоростью и в таком количестве, что Людмиле Павловне оставалось только разводить руками и добродушно ворчать: «Вот проглоты! Развела себе семейство! Жила бы одна, сколько сил и времени на еде экономила! Утром — вареное яичко, вечером — стаканчик молока». Бедная, бедная мамуля! Теперь ей забот прибавилось…

Когда тихонько заскрипела дверь, Оксана быстро приподнялась на локтях и спустила ноги с кровати.

— Она к тебе идет, с бабушкой сидеть не хочет, — запоздало крикнула мама с кухни.