Жан Жироду - Эглантина

Так прошло девять дней. Стараясь избежать мыслей о Фонтранже и очиститься перед самой собой от подозрений, столь неуклюже высказанных Моизом, Эглантина встретилась с юношей, поцеловавшим ей руку на мосту Искусств, стала развлекаться в его обществе. Она принимала любые приглашения, любые забавы в компании тех, кто был для нее совсем не опасен, — с молодыми людьми. Зрелые мужчины с завистью смотрели на зеленых юнцов, обнимавших ее в танце. Но они ревновали напрасно. Эглантина терпела эти встречи с молодым человеком, этот Париж с молодым человеком, этого молодого человека, развлекавшего ее по утрам и днем, как терпят наемного танцора или тренера в Ледяном Дворце. Он был для нее кем-то вроде платного профессионала в средоточии роскоши, благоденствия и фантазии под названием Париж. Ее смешила мысль о том, что она может влюбиться в своего юного воздыхателя. Ясно видя все общее, что их связывало — блеск юности, свободу, веселость, — Эглантина не постигала того, что их разделяет. А разделял их не тот пол, что делит людей на мужчин и женщин, а истинный, зовущийся возрастом. Юный воздыхатель коварно пытался подпоить Эглантину, не зная, что шампанское оказывает на нее такое же ничтожное воздействие, как, например, аспирин, а, может быть, и яд. Стремясь во что бы то ни стало соблазнить ее, он выдавал себя за сына того самого академика с моноклем. Эглантина же видела в нем просто дитя нежности, дитя любви; она иногда целовала его, а однажды даже обняла — как подругу, настолько он был похож на нее. Он заменял ей зеркало. Но этим все и ограничивалось. В тот день, когда он повел ее в бассейн «Клэриджа», снятый друзьями, чтобы научить плавать кролем, она, стоя обнаженной среди всей этой обнаженной молодежи, почувствовала себя в полнейшей безопасности. Весна уже подступала к лету. Каждое утро Эглантина просыпалась с безотчетной радостью и тотчас находила общий язык с этим днем-младенцем, как и со всем, что было молодо; она без страха вставала обнаженной ему навстречу и смело гляделась в зеркала, не опасаясь даже самой себя, такой юной. Все утро она тешилась достоинствами и недостатками своей молодости — любовью к целому свету, любовью к лакомствам. Но вот часы звонили полдень. Это был для Эглантины важный миг, почти такой же важный, как для других — полночь. После двенадцатого удара она становилась чуточку серьезнее, чуточку почтительнее к этому дню, который уже начинал потихоньку стареть. Возраст внушал ей то же восхищение, что внушают другим красота или сила. Перед днем, которому скоро исполнится двадцать часов, как и перед человеком, дожившим до шестидесятилетия, она испытывала особое чувство — не любовь, не дружбу, но что-то вроде восторженного трепета. Боязнь перемен, жажда постоянства рождали в ее душе тягу ко всему окончательному и незыблемому — к старости. Ведь это было единственное обещание, которое выполнил Господь бог: люди старели. Хоть тут она могла на него положиться. Ей нравилось все достигшее почтенного возраста, вплоть до растений и животных; она беззаботно рвала цветы-однодневки, зато с жалостью смотрела на срубленный дуб. Посмотрев пьесу в театре, возвращалась домой веселая или растроганная, в зависимости от того, какие актеры играли на сцене — молодые или пожилые. Смерть девушек мало печалила ее, но стоило ей увидеть на венках погребальной процессии тускло-золотые слова прощания с отцом или дедом, как она огорчалась всерьез. А уж кончина какого-нибудь известного старца внушала ей настоящую скорбь. Как раз в то время смерть унесла Фрейсине [25] Фрейсине Шарль Луи де Сольс (1828–1923) — французский государственный деятель, министр. , в возрасте девяноста восьми лет, и это показалось Эглантине верхом несправедливости. Целый день она горевала о покойном в обществе молодых знакомых, которые в конце концов даже почувствовали себя слегка виноватыми. Отец одного ее приятеля устроил костюмированный бал; Эглантина нарядилась старым колдуном. Из всего, что помогает женщине выглядеть юной, она любовно сотворила фальшивые морщины, фальшивые тени. Еще ни один старый колдун не получал столько поцелуев в шею, зато назавтра, встав и подойдя к зеркалу, Эглантина, забывшая накануне снять парик, испытала счастливое изумление: каким-то неведомым чудом ее волосы побелели за одну ночь!

Шли дни. Эглантина мало-помалу разрешила все вопросы, которые ставит перед человеком время, или дождь, или успех французских теннисистов в Соединенных Штатах; перезнакомилась в пяти лучших парижских дансингах со всеми красивыми молодыми танцорами, назначила каждому из них свидание и побеседовала тем спокойным, ровным тоном, каким обычно говорила по телефону; но вот по телефону-то она как раз и не звонила. Два-три раза ей пришлось бежать к аппарату, чтобы ответить на звонок. В одной из Рейнских земель, по описанию Сентина, существовал обычай на три дня привязывать к мертвецу множество колокольчиков, которые непрестанно тревожили живых по вине крыс и летучих мышей; вот так же и звонок невидимого Моиза оказался ложной тревогой: в первый раз какая-то дама потребовала к телефону своего нотариуса, во второй — некий летчик пытался заказать шелковые чулки. Нередко слышались также странные приглушенные звонки, которые тут же обрывались, больше напоминая мысли Моиза, нежели его телефонный вызов; а, может, это доносилось сквозь пол журчание струившихся под городом потоков. Эглантину не удивил бы даже фонтан, брызнувший из-под паркета: она видела в телефоне не просто устройство для сообщения хороших или дурных вестей, но один из тех магических предметов, посредством которых человек узнает свою судьбу. Ей казалось, что он должен зазвонить по-настоящему в тот день, когда в ней что-нибудь — а, может быть, и все — окончательно преобразится. Она хорошо помнила сказку про Агафью: в тот день, когда Агафья увидит в зеркальце, что ее косы сами собой обвились вокруг головы, а за спиной, на морских волнах, пляшет челнок, она из доброй девушки превратится в злую мегеру. Так во что же превратится верность Эглантины в тот день, когда зазвонит телефон? Временами она робко приближалась к нему, робко снимала трубку и, прижав пальцем рычажок, чтобы не тревожить телефонных барышень, вступала в разговор с мертвым молчанием — единственной своей защитой, — сквозь которое внезапно прорывались голоса мужчин и женщин, такие неясные и глухие, словно там и впрямь бормотали гномы, живущие в подземельях Парижа. Стоило теперь присмотреться к Эглантине, и сразу стало бы понятно, что эта кроткая, веселая с виду девушка являет собою идеальный образец силы, зовущейся фатальностью.