Ольга Шумяцкая - Теткины детки

— Боюсь ее, — как-то сказала Татьяна Ляле, когда все разъехались.

— Почему?

— Сглазит.

Она ждала, что Ляля, как обычно, чмокнет ее в щеку и засмеется: «Кто тебя сглазит, глупая! Все будет хорошо!» Но Ляля молчала, щурила черный глаз, кусала губу, глядела вдаль.

— Думаешь, завидует? — спросила наконец.

Татьяна кивнула.

— Может, и завидует, — задумчиво проговорила Ляля и пошла варить свой бульон.

«Как хорошо, что Лялька никому не завидует!» — думала Татьяна и проговаривала про себя то, что Ляля сказала про Рину. «Может, и завидует». Сказала так, будто ей было хорошо знакомо это чувство.

Арик тоже подходил к раскладушке, тоже долго стоял, глядя на Татьяну. Заламывал кепчонку, с которой не расставался ни летом, ни зимой, ни в зной, ни в холод. Татьяна подозревала, что они спал в кепчонке. Так вот, заламывал кепчонку, усмехался узкими губами, хмыкал, издавал какой-то клекочущий звук вроде «ого!». И Татьяна чувствовала, как зажигаются у нее на лице красные пятна, расплывается и без того распухший нос. Подтягивала к себе ноги, сворачивалась в клубок, укутывалась до подбородка клетчатым пледом. Казалось, стыдно, что она такая… такая… такая, какой он, Арик, не должен ее видеть. Спрятаться! Укрыться! Чтобы не глядел! Не клекотал насмешливо «ого!». В глазах у Арика зажигался жестокий радостный огонек, он бросал на Татьяну последний оценивающий взгляд и, посвистывая, уходил в беседку. Из беседки по всему саду разносился резкий Ариков голос, короткие всхрапы смеха. Арик травил анекдоты, а ей казалось, что анекдоты про нее. Начинало ломить виски. Арик и Рина подходили прощаться, шли между кустов барбариса к калитке, поворачивали к станции, исчезали из вида. Арик — чуть впереди. Рина — чуть сзади. «А ведь они счастливы», — думала Татьяна и еще думала, что непременно надо сказать об этом Ляле. Но Ляле было не до того — надо воду согреть, и посуду помыть, и отправить мальчиков на колодец, и заставить Мишку прибить наконец доску к забору, и велеть Леньке завтра привезти курицу, и чем кормить Таньку — вообще непонятно. И Татьяна забывала о Рине и Арике.

Рина с Ариком молча шли к станции. По дороге останавливались у бочки, торгующей разливным местным вином. Арик опрокидывал в себя граненый стакан вина, крякал, бормотал: «Кислотища!» — и, не оборачиваясь, шел дальше. Рина семенила следом, быстро и мелко кивая: «Кислотища! Кислотища!» На станции они молча ждали поезда. «Билеты не потеряла?» — через плечо бросал Арик, разглядывая какой-нибудь особо интересующий его объект. Продавщицу в газетном киоске или, к примеру, фонарный столб — не важно. Рина быстро и мелко мотала головой: «Не потеряла! Не потеряла!» В вагоне они молча садились друг против друга. Арик утыкался в газету. Рина смотрела в окно, время от времени кидая на Арика быстрые взгляды. С вокзала молча шли домой. Молча поднимались в комнатушку. Арик тут же бросался на кровать, закидывал ноги на никелированную спинку. Рина шла на кухню ставить чайник. На кухне оглядывалась в поисках непорядка. Находила. Зло срывала со стола оставленную соседкой тряпку, зло швыряла в мусорное ведро. Вносила чай. Арик молча вставал с кровати, выпивал чашку, раздевался, снова ложился, отворачивался к стене и начинал храпеть. Рина, примостившись рядом, пыталась натянуть на себя одеяло. Одеяла хватало только на Арика.

«А ведь они счастливы», — думала Татьяна, глядя в окно на свои яблоки.

Седьмого ноября, когда весь остальной народ вернулся с демонстрации и уже опрокинул по рюмашке, и закусил пирожком, и разворошил ложками огненную сердцевину борща, Марья Семеновна стала бабой Мусей, а Евдокия Васильевна — бабой Дусей.

Накануне ходили в кино, смотрели «Кавказскую пленницу». Татьяна, в последние дни беременности вдруг почувствовавшая легкость необыкновенную, — «Я же говорю тебе, Лялька, все не как у людей! Тетки перед родами дома сидят, на диване лежат, а я скачу как заяц!» — так вот, Татьяна, вдруг почувствовавшая легкость необыкновенную, так смеялась, что Леонид хватал ее за руки и испуганно заглядывал в лицо.

— Танька, ты что? У тебя предродовая истерика?

Татьяна махала руками и вытирала слезы.

Ночью у нее начались схватки.

— Лень, — жалобно прошептала она, расталкивая Леонида. — Мне как-то нехорошо.

Леонид потряс головой, поморгал, встал и начал натягивать брюки.

— Поднимайся, поехали!

— Куда, Лень?

— В роддом. А ты думала, куда?

— Я не поеду!

— Ну, как хочешь. Оставайся, а я поехал.