Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

«Чтобы вам стала понятна трагедия моей жизни, я заберу у вас время и напишу все, как есть. И как было. А было нас у мамы семеро. И детство и юность мои прошли через голод, холод и трудности тех трудных послевоенных лет…»

Рука выводила ровную, твердую строчку букв, а перед глазами плыли картины. Глиняная плошка с каким-то черным варевом, наверное прошлогодняя, перезимовавшая в поле картошка — почерневшие комочки крахмала, — размятая с водой и заправленная молодой лебедой. И их ложки в этой гуще, восемь ложек. И вот одна ложится праздно возле плошки. «Ух, наелась!» — говорит весело мама. И они шестеро глядят удивленно в синие влажные глаза мамы, а седьмой, Феденька, у нее на коленях. Они смотрели удивленно, потому что сами никогда не наедались. Но матери верили. Наелась.

…Видела заплатанные опорки, в которых попеременно с сестрой ходили в школу. Мать просила учителей, чтобы ее погодков в разные смены записывали. А братья носили отцовы солдатские ботинки. Отец у них умер через год, как вернулся с войны, Феденька еще не родился, как он умер. И братья ходили в разные смены. А если на улицу идти, так и дрались из-за ботинок. Но Зоя их урезонивала, коли дома была. Они-то ее понимали. Слушались. Да и все-то ее слушались…

«Училась я отлично, — продолжала она. — Легко мне все давалось. Вообще отличалась от сверстниц. Учителя советовали идти в институт…»

Отличалась, отличалась, что и говорить. Урок послушает, и дома учебник не нужен. Понятливая была, особенно в математике.

И в другом отличалась… Хоть зиму всю на печке сидели, там и уроки учили, а в школу ходили чистые. Из всякой белой тряпочки норовила то воротничок скроить, то манжеты себе и сестрам. Платье из серой жесткой, стоявшей колом материи, выстирав, бывало, в печи на поленьях устраивала, чтоб к утру высохло. Одно было.

Но нашьет на серое белый, из рукава отцовой бязевой рубахи выкроенный воротник и идет как принцесса. В школе только Зоечкой и звали. Даже мальчишки.

Так вот она сама по себе копилась в ней — гордость. Верила в себя Зоя. В особую, красивую свою судьбу.

Зоя Михайловна даже усмехнулась, вспомнив ту Зою. И продолжила:

«Я даже сама себе клятву дала: учеба и книги — только. Никаких гуляний и танцев. Душу лишь дневнику раскрывала. По этому дневнику и знаю, что уже в восьмом классе о любви задумывалась, записала тогда свою мечту: дам поцеловать себя лишь тому, кому поверю и выберу в мужья… Он и будет единственный на всю жизнь. И проживем мы с ним так, как еще никто не жил — в уважении и любви…»

— Вот так вот, дорогой Арам Варпетович, — прошептала Зоя Михайловна, — в уважении и любви… — И в который раз задумалась, как бы сложилась ее жизнь, не будь в ней такого уважения к самой себе и к своим принципам. Послушалась бы мать, закончила тот зооветеринарный техникум, в который поступила против своей воли, уступив желанию мамы: «Дочь, во всяку годыну сыта будешь, прокормишься…» Так боялась мама голода… Родная моя… Да дочка была с норовом.

И она продолжила:

«Зооветтехникум, куда поступила по настоянию матери, я бросила, не закончив. Не было сил учить нелюбимую специальность. И уехала на стройку Донбасса. Уж лучше поработать сначала. А там одумаюсь, что больше мне по сердцу, и выучусь. Я считала, что каждый человек должен оставить свой след на земле, а не любя свое дело, не будешь нужен людям.

Жила я в общежитии. Работа была трудная — на бетономешалке. Однажды, возвращаясь в общежитие со второй смены, увидела сцену: парень бил ногами девушку возле самого нашего подъезда. Потом узнала, бил за то, что она отказывалась с ним гулять. Я не могла такого стерпеть, налетела на него и оттолкнула от девушки…»

Вот так и произошла их первая встреча… Что ж, никто ее не обманывал, мало того, ей показали ее судьбу, как в кино: смотри, вот это какой человек! Какой же он может быть муж, если слабую девушку — девушку, не жену еще! — пинает ногами! Так же будет и с тобой! Но что вы… Разве с ней, с Зоечкой, может такое быть… Конечно, в тот самый миг она к себе этого парня и не примеривала. И подумать не могла. Тогда она без оглядки и страха ринулась на хулигана, а он был высокий, длинноногий и длиннорукий, распатланный, злобный, и, когда с разбегу всей силой, всем своим весом толкнула его в грудь, увидела и глаза его: неподвижные, напряженные, будто слепые. «Ты что, сдурел?» — крикнула она ему в эти слепые глаза. И глаза проснулись. Он остановился, взял ее за руки, а она и тогда нисколько не испугалась — вот что значит свободная-то была! И сейчас удивилась себе тогдашней Зоя Михайловна. Да. А парень, взяв ее за руки, присвистнул удивленно: «От мы какие храбрые! Ты откуда, птица?» Но она вырвалась и побежала к себе на этаж. Сердце все-таки колотилось. Хоть не от страха. От какого-то волнения: все видела, как ожили, проснулись его пустые спящие глаза, встретившись с ее взглядом. Это превращение льстило ей, тешило ее гордость. Ах, гордость-гордыня!