Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

— Правильно говорят, — кивнул он ей миролюбиво. — А как ты хочешь, чтоб было? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Знаешь, как бывает на буровой? Качаем в скважину глинистый раствор — тундра, мерзлота. Температура где-то минус семь-восемь. Это в июне! И вдруг — на! Рвет скважину! С ног до головы в жидкой глине. А нужно ж доделать, законтурить…

Ольга кивала: да, да, она слышала — законтурное обводнение, чтоб давило на нефтяную копилку и нефть бы поднималась.

— Ну и после всего этого не то что вымыться — обогреться негде! Зуб на зуб не попадает. Одно спасение — выпить. Так всю практику.

Ольга жадно припрятала его рассказ, весь до малейшего оттенка в интонациях, чтоб потом, когда-нибудь, выпустить его и пережить заново самой: и липкий холод глины, и тяжесть низкого северного неба, и заскорузлость окоченевших пальцев, орудующих железом. Но это потом, это успеется, это уже ее!

— Ну ладно… — Ольга глубоко вздохнула, будто перевела дух, и вдруг упрямо тряхнула головой. — Ладно! А в общежитии? Там чего?

— Ну в общежитии… Там — кто как… Привычка уже.

— А ты? Ты как?

— А что я — лучше всех? — Парень недовольно нахмурился: мол, чего привязалась?

«Просто не хочет хвалиться, — подумала Ольга. — Если б пил, не такое у него было б лицо: ясное, с румянцем на высоких скулах, с таким открытым взглядом. Неожиданно для самой себя она заявила:

— Я не верю, что ты пьешь! — Получилось это у нее так торжественно, будто она клятву давала. Ей стало смешно. И они одновременно расхохотались.

— И на том спасибо, — еле выговорил парень.

Ольга почувствовала облегчение, что неприятная тема — сама ж ее вызвала! — нашла выход в этом смехе. Напряжение кончилось — и они хохотали долго, то успокаиваясь, то снова принимаясь.

— Наградила ты меня… орденом трезвости… Ну и ну… — приговаривал геолог.

Они смеялись, привыкая друг к другу, словно осваиваясь в незнакомом помещении, куда неожиданно попали вместе. Вдруг Ольга спохватилась:

— Ой, а как же тебя зовут? — и укоризненно покачала головой: — Дескать, как же это? До сих пор не знаю.

— А меня, Оля, друзья зовут Серегой, — сказал он, нажимая на «Оля».

— Се-ре-гой… — протянула она, вслушиваясь. — Нет! Мне не нравится. Вовсе ты не Серега. Ты Сережа.

— Да по мне, как хочешь. Валяй, как нравится.

— Да вот, так и нравится. А что меня Ольгой зовут — ты от моих слышал. Подумаешь — удивил. Шерлок Холмс.

Они вышли в тамбур, там было опущено окно, и встали рядом, одинаково скользя взглядом за тем, что плавно выносила им навстречу дорога.

Пространство земли гигантским диском поворачивалось за окном. И если наиболее удаленный, у самого горизонта, край этого диска, притормаживаемый расстоянием, двигался медленно и вместе с поездом, в одном с ним направлении, то где-то там, где голова поезда, начиналось встречное движение, и оно убыстрялось по мере приближения к их вагону, как будто это вагон своими колесами и раскручивал, приводил в движение всю землю от поезда до горизонта. Центробежная сила рвала ближайшие к полотну дороги предметы, отшвыривая их назад, назад! Они исчезали, грубо обрывая взгляд, невольно цепляющийся за них. И сама земля неслась, мчалась, не давая рассмотреть подробности: траву, цветы, камешки на насыпи. Яркими пятнами струилась, темными пятнами убегала, возникая и уходя, возникая и уходя… Колеса отбивали ритм этого движения, постукивая на стыках рельсов… Шел поезд…

Ольга, свободная и независимая, чувствуя себя особенно легкой, подобранной от ощущения скорости, смотрела на землю, несущую ей навстречу то рыжего теленка на меже, то деревню с приметной силосной башней у околицы, то машину, поднявшую нетающий столб пыли, совсем белой на фоне темного леса, мимо которого шла. Во всем узнавала она радостно приметы близкого дома.

Куда бы ни переезжали отец и мать, в каком бы ни жили районе, дом был один, и приметы его не менялись. Ей хотелось рассказать Сергею, что вот это и есть ее дом: все, что они сейчас видят. Может, даже и не ему, а самой себе. Это кроткое от мягких облаков небо, словно чуть смежившее веки, чтобы не раздражать чересчур ярким светом; запах полыни, перебиваемый то медовым духом золотой сурепки с парующего поля, то свежескошенной, наверное уж не первый раз за лето, травы на низком лугу. Эти плавные линии холмов, да и холмами-то их не назовешь, просто чуть вздымающиеся, переходящие одна в другую возвышенности, где-то укутанные кудрявым орешником, где-то отмеченные грустным силуэтом сохранившейся чудом церкви… Эта мягко-плавная по горизонту, тихая, некончающаяся линия… Сердце наполнялось сладкой, томящей болью от узнавания, от совпадения всего, что она видит, с тем, что вечно, всегда, еще и до ее рождения, знало и любило ее сердце… И будет любить. Пока жива…