Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Мишкин час пробил рано утром. Прислушиваясь к себе и ожидая повторения боли, Катя улыбалась счастливо, еще не открыв глаз. Ждала повторения, чтоб не ошибиться, но и так знала: не ошибается — началось.

Вдруг проснулся Олег, хоть она не пошевелилась, обнял ее, зарывшись носом ей за ухо, в шею, пробормотал сонно: «Что-то случилось? Тебе больно?»

И она не удивилась его чуткости, ответила: «Началось». Олег замер как подстреленный, и вдруг она ощутила что-то теплое, мелко-щекотное на шее: Олег плакал, все сильнее сжимая Катино плечо и вжимаясь лицом в ее шею. Она поняла его и зашептала, целуя мокрые глаза, щеки: «Ты что! Я нисколько не боюсь! Дурачок! Олежка!»

«Мне так тебя жалко, — ответил он. — Я во сне почувствовал, как тебе больно… А тут ты говоришь — началось…»

Они пошли в больницу пешком. Весенняя грязь на глинистой дороге замедляла шаги. Приходилось останавливаться, чтобы переждать очередной приступ боли, и Олег мучился, кажется, больше Кати, когда видел, как всплывала в ее глазах терпеливая улыбка, и глаза от этого становились такими кроткими, что у него щемило сердце, а живот невольно поджимался. «Вдруг не дойдем?» — замирал он от ужаса всякий раз… Но верил: она знала, что делала, когда отказалась вызвать машину. А потом они опять шли, клонясь навстречу весеннему студеному ветру с Амура, и Катя говорила, что чувствует, как будет хорошо и, наверное, легче, чем в первый раз.

В больнице, когда началась последняя схватка, продолжавшаяся почему-то без обычных перерывов два часа подряд и закончившаяся родами, она твердила себе, что это хорошо, что родится сильный ребенок, и чувствовала себя счастливой сквозь бесконечную разрывающую ее боль. Она знала, что Олег с нею.

— Мальчишка! — весело крикнула акушерка.

— Мишка, — отдаленным эхом отозвалась Катя. «Ах, лучше б девочку, — бессильно подумала она, но тут же и порадовалась: — Зато мальчик — уже привычно, а девочка — что-то незнакомое».

Сейчас Катя вглядывалась в личико ребенка. Ей казалось, что вместе с Мишкой она кормит и Антошку. Минутами эта иллюзия была полной: Антон так же морщил лоб, вздыхал, поводил глазами. Мишка повторял все уморительные гримасы Антона. Катя стискивала зубы, вспоминая, что еще долго не увидит своего старшенького. Готовясь к родам, они с Олегом отправили Антошку к бабушке, Катиной маме. Там, в деревне, на западе, ему хорошо. Это Кате плохо без него. Но делать было нечего: здесь у них одна маленькая комната в доме барачного типа. За водой ходят далеко на колонку. Канализации нет, печь топят углем. Она боялась, что сразу с двумя маленькими им не справиться. Олег сейчас хлопочет о квартире, но когда ж она будет. По крайней мере год придется жить без Антона.

«Антошка, Мишка, — шепчет Катя младенцу. — Олежка», — добавляет для полного счету. И опять волна счастья охватывает ее, рождая чувственную истому во всем теле.

«Ну-ну, — бормочет она смущенно, урезонивая себя, — еще на ребенке отразится». Катя подтрунивала над собой за эту непонятную вспышку чувственного влечения к мужу. Оно проснулось в ней, наверное, на следующий день после родов. Она стыдилась себя. Ей казалось это неприличным. Катя не знала, что то ощущение счастья, в котором она жила последний год, бурные роды, не отнявшие ее сил, радость от молодой этой силы и выливаются, выплескиваются из нее этим победительным весенним чувством: острым ощущением жизни, своей женственности и таинственной связи с Олегом.

Она знала, что одна встреча с мужем, взгляд близко — глаза в глаза, ощущение его плеча рядом со своим наполнят ее блаженством: тишиной равновесия всех сил души и тела. Эта тишина — знак совершенства мира.

Опомнившись, она увидела, что Мишка уже не сосет, а, сжав губки, смотрит на нее взглядом соглядатая из иных миров: взглядом непроницаемым, холодно отвлеченным, полным иного — совершенного — знания, неизвестного еще людям, — знания, не раздробленного на главы, науки, разделы, но высшего, вбирающего в себя всю жизнь разом в главной ее тайне. И ее, свою родительницу, он знал больше, чем она себя. Такой вбирающий и в то же время отстраненный взгляд. Казалось, на нее смотрела сама бесконечность пространства и времени, и она, пылинка жизни, исчезала в ее темном луче. Она опасно приближалась к той грани, за которой исчезает собственное Я, связь вещей, значимость самого мира Земли. С ней случалось такое, когда она пыталась додуматься до смысла понятия — бесконечность. Безумие витало где-то рядом… Она спасалась от него, хватаясь за что-нибудь самое простое и несомненное: вот это стул — на нем сидят…