Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

— Вот… если б так… тогда… хохотали… ни один кабан… не хрюкнул бы… — еле промолвила сквозь смех Вера. Ее слова вызвали новый взрыв…

— Да… Но все время… всю дорогу… хохотать невозможно! — всхлипнула Лина, утирая глаза платочком. — Так же, кстати, Инна, как и… из… давать… крики…

Наконец, они стихли. Просто от изнеможения. Инна продолжила тему:

— Ты права, Лина. Издавать крики все время — это трудно. Но можно с перерывом, по очереди. — Вот, Валя, — стараясь говорить громко, она повернулась к тропе, — видите, что случилось с нами… — Но голос ее был слаб от смеха и жалостно прерывался всхлипами. — Вы нас… бросили… Валя! А зверь… он тут как тут…

Однако все воодушевились, и, крича, какой плохой человек Валя, они двинулись на свою тропу, стараясь, однако, обойти стороной, по лесу, рычащее место. Вера не бросила свое дерево, оно было легким, сухим, но все-таки хоть какое — оружие. Инна тоже подобрала толстую палку. Только Лина на вооружилась.

Шли на дрожащих, подгибающихся ногах, ослабев от страха и смеха. Смех волнами еще накатывал то на одну, то на другую. Но они продолжали, как могли, обличать Валентина, пока Лина не выдержала.

— Ой, хватит! — помахала она рукой. — Очень жалобно все это звучит! Пискляво, тонко. Стыдно! Всем зверям, даже зайцам, понятно, как нам страшно. Давайте лучше петь.

— Пе-еть?! Ты что, издеваешься? Да у меня и слуха нет! Ты знаешь это! — обиделась Инна. Но Лина сурово посмотрела на нее:

— Ничего. Споешь как-нибудь. Не в Большом театре. Все приличнее, чем ваши жалобные стоны…

Но и с песнями вышел конфуз.

— «Давайте петь, давайте петь», — упрекала подругу Инна. — А что петь, ты придумала?

— Сейчас, сейчас. Вот, вспомнила… «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

— Да, — заметила Инна ядовито, — это просто находка для марша по горам! Горный марш — «Хризантемы в саду»!

Тут Вера, которой показалась здравой Линина мысль о пении, вспомнила «Орленка». Обрадовалась: марш! И завела слегка дрожащим голоском. Подхватили с энтузиазмом. Но уже на второй фразе смущенно осеклись, замолчали, пряча глаза друг от друга: все-таки стыдились своего суеверного страха… «…Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет…»

— Нет, здесь такое не стоит, — сказала Инна. Но именно «такое» и пошло подряд: какую бы ни начинали маршевую песню, натыкались на смерть…

«Мы шли сквозь грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…»

«Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!»

«Голова обвязана, кровь на рукаве…»

«В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном — курган… Лежит под курганом…»

— Ой, да что ж это, — недоумевала Вера. — Слушайте, девушки, так ведь это все мои песни! Советские… Из школы память… У вас же должны быть другие! Вспоминайте же.

Но девушки ничего не могли вспомнить, кроме «Там вдали, за рекой…». Опять о том же.

— Но это тоже моя! — возмутилась Вера.

А подходили они тем временем к неприятному месту. Справа от тропы густокудрявый молодой дубняк вдруг кончился, и открылась за ним довольно широкая низина. Крымское солнце над ней торжествовало во всей своей силе, вытягивая из сырой, подтопленной здесь ручьем земли могучие, выше человеческого роста, лопухи. Не такие, как у нас, репьевые, а круглые, похожие на листья гигантского просвирника. А еще больше походили они на японские зонтики — они площе, чем листья просвирника, у которых вороночка возле черенка.

Под такими зонтами могло бы укрыться целое кабанье стадо вперемежку с барсами…. Было жутко вступить в эти непроницаемые травяные джунгли. Но когда женщины остановились и невольно замолчали, собираясь с духом, тишина и равнодушный покой окружающего подстегнули их сильнее явной угрозы, и, не сговариваясь, они громко и дружно запели «Смело, товарищи, в но-о-гу» и зашагали в такт маршу. Не сбиваясь пели, пока пересекали низину. А ведь каждая знала, что это похоронный марш, хоть и революционный. Но уж тут было не до тонкостей.

Зато после низины лес, как бы в награду им за мужество, переменил обличье. Тропа пошла вверх от низины, из распадка, да круто взялась, стала жесткой, каменистой — уж не отмостка генуэзцев, а сама скала держала ее, и вокруг все просветлело, исчезли сумрак и сырость: тут начинался старый лес с деревьями высокими, стоящими редко. Взгляд между ними проникал далеко вглубь, не упирался в непроглядь. Стало куда веселей. Хотя и здесь, на свету, земля, укрытая слоем старой латунно-серого цвета листвы, не радовала ни цветком, ни былинкой.