Марина Юденич - Доля ангелов

Очередной шаг — только и всего.

Мы возвратились в Москву спустя неделю после похорон Вивы.

И сразу же — едва сойдя с трапа — сказали друг другу: сейчас поедем к Георгию.

Но не поехали.

Железно решили — завтра. А сегодня позвоним. Вот только немного переведем дух.

Но не позвонили.

Шли дни, и каждый уносил с собой долю надежды на то, что мы вообще когда-нибудь осмелимся позвонить Георгию и уж тем более взглянуть ему в глаза.

Прошел месяц, и стало окончательно ясно — уже не сработают никакие отговорки: выключенные в тропической глуши телефоны, неведение, длительная отлучка — последний шанс упущен безвозвратно.

Выходило — расстались навек.

Разумеется, по причине исключительного нашего скотства.

«Черной неблагодарности» — как сказали бы в прошлом веке, и к этому нечего больше добавить.

Так думалось. Однако вышло иначе.

Он позвонил спустя два месяца — Антон накануне улетел в Давос, на Всемирный экономический форум. Тогда это было модно.

Он звонил, зная наверняка, что Антона нет в Москве: о форуме много писала пресса, особое внимание уделяла участникам. Те охотно раздавали интервью, позировали перед телекамерами.

Тоша не был исключением.

— Я приеду через час, — едва поздоровавшись, сказал Георгий хрипло и грубо. Тоном, не допускающим возражений. Да разве посмела бы я возражать?

Словно неожиданно вернулось прошлое: он снова был почти богом.

Я понеслась вниз, едва только охрана сообщила по рации, что «гость прибыл», стремглав слетела с лестницы, ведущей в холл, и как вкопанная замерла на нижней ступени.

Худой неряшливый старик с тусклыми, глубоко запавшими глазами и неухоженной клочковатой бородой неуверенно, будто слепой, переступил порог нашего дома.

— Не узнаешь? — Он взглянул прямо и слегка усмехнулся.

Усмешка осталась прежней.

И даже бровь — когда-то красиво очерченная, черная — двинулась вверх. Была у профессора Надебаидзе такая привычка — высоко поднимать правую бровь, выражая ироничное удивление.

Теперь его брови были тоже седыми, тяжелыми, и та, что пыталась занять привычное положение, только вздрогнула слегка — осталась на месте.

— Узнаю… Только…

— Только жизнь прошла. Так-то, — отозвался он уже без усмешки, но и без особой горечи. Буднично. — Я войду, если позволишь…

Я молча шагнула навстречу, но он отшатнулся и даже руку выбросил вперед, словно обороняясь от моего порыва:

— Обойдемся без объятий. Отвык.

В гостиной мы расселись, как чужие, на изрядном расстоянии, в низких креслах возле камина.

Он отказался от чая, кофе, коньяка и даже глотка воды не захотел сделать в моем доме. И я, разумеется, все принимала как должное, не донимала уговорами и просто ждала, что скажет.

Зачем-то же он все-таки приехал.

Он сказал:

— Его нет в Москве. Я знаю. Ждал, когда уберется куда-нибудь подальше. А ты… Я долго думал, но потом решил: ты должна знать. Слушай! Вива умирала долго… — Впервые голос его дрогнул, и пауза повисла в воздухе. Доктор Надебаидзе собирался с силами, чтобы продолжить. — Об этом я тебе рассказывать не буду. Это наше. А ты теперь чужая. Молчи! Знать ничего не хочу! Только слушай! Уже перед самой смертью она призналась мне… Покаялась… Ее я простил. А его… Короче, не девочка, сама понимаешь, о чем речь.

— Антон с Вивой?!

— Да! Сучьи вы дети! Да! Спал. Почти все время, что жил у нас, ел, пил из моих рук. И спал с моей женой. Пока не надоела. А когда надоела, бросил, да еще отпихнул, как собаку, пригрозил, мерзавец, что расскажет мне. Зачем не рассказал?! Я бы его убил, и она не мучилась бы, умирая. Моя Вива!!! А ты, неблагодарная скотина, знаешь, кого она звала, когда уже двумя ногами стояла в могиле? Знаешь? Его!!! Не меня.

Он кричит.

Гневно выплевывает раскаленные слова мне в лицо.

И бессильные яростные слезы стекают по впалым щекам, густо заросшим седой колючей щетиной.

— Я не знала…

Что я еще могу сказать? Бормочу еле слышно. Но он слышит.

— Теперь знай! Знай, каков твой Антоша! И еще знай: год пройдет, два, три… Жить будете в своих хоромах, есть на золоте, в золоте купаться, обо всем забудете. Вы, Иваны, не помнящие родства! Я умру. Но там не забудут! — Он неожиданно резко вскидывает палец к небу.

Скрюченный, дрожащий старческий палец с длинным нечистым желтым ногтем.

Боже правый, куда ж подевались тонкие, ловкие пальцы гения?

Где смуглые изящные руки, ухоженные, как у потомственного аристократа?