Марина Юденич - Доля ангелов

Мы оказались в соседних шезлонгах, легко познакомились и заговорили о всякой разности, которую — случайно сойдясь — обсуждают посторонние люди: погоде, ценах, моде, незнакомых соседках по террасе, которые, надеюсь, нас не слышали, — Мадлен была бескомпромиссной и язвительной в оценках.

Обычный, ни к чему не обязывающий треп.

И так, беззаботно рассуждая на безобидные темы, она вдруг взяла меня за руку. Тонкие прохладные пальцы начали — вроде невзначай, неспешно — перебирать мои.

Первым желанием было — отдернуть руку.

Но я сдержалась, хотя почувствовала себя неважно. Тело стало чужим: деревянным. Напряженным, как в момент водружения на гинекологическое кресло.

Любопытство, однако, оказалось сильнее — я терпела.

Она между тем с ласковой небрежностью и снова вроде невзначай перевернула мою руку ладошкой вверх и слабо, в одно касание, провела кончиком острого ногтя по ладони.

Царап. И еще раз — царап.

Глубокие, темные — под сенью пушистых ресниц — глаза в тот момент прямо взглянули на меня: понятен ли условный жест?

Разумеется. Я знала его со школьной скамьи. Завладев под партой рукой девчонки, наши мальчики старательно возили пальцем по ее ладони, что означало: я тебя хочу.

Я медлила, но не отнимала руки — этого оказалось достаточно.

Мадлен отпустила мою ладонь.

— Знаешь, — говорит она слегка изменившимся, фальшивым голосом, — у меня скоро облупится нос. Пойдем отсюда.

— Пойдем, — вторю я и слышу себя со стороны. Мой голос так же фальшив, вдобавок — заметно подрагивает.

— Выпьем чего-нибудь?

— Выпьем, — соглашаюсь я.

И в смятении думаю: ко мне нельзя.

В любую минуту может явиться Антон.

Ситуация идиотская, ибо классическая — когда в диалоге непременно участвует мужчина — формула «Ко мне? К тебе?» напрашивается сама собой.

Мадлен, однако, мягко обходит этот риф: к ней можно, она здесь одна.

Ничего такого не сказано — но все предельно ясно из дежурно-вежливой фразы: она предлагает заглянуть в бар ее отеля.

Туда мы действительно заглядываем, и я немедленно заказываю двойной коньяк, потом еще один — и еще. До тех пор, пока горячее хмельное тепло не разливается по телу, а мысли в голове остаются исключительно лихие, бесшабашные.

Про то, что море по колено.

Она медленно пьет красное вино, большой бокал на тонкой ножке близко подносит к лицу. У самых глаз слабо плещется рубиновая жидкость, и взгляд будто растворяется в ней, вязкий, с рубиновыми искрами в глубокой, бесконечной темноте.

Вино допито.

И вряд ли я осилю еще одну порцию коньяка.

— Пойдем, — просто говорит Мадлен.

И я послушно следую за ней к лифту.

В номере она бережно помогает мне снять жакет и тут же обнимает, тесно прижимается неожиданно горячим, узким и гибким телом. Сухие губы, пахнущие вином и табаком, ищут мои. И находят — впиваются глубоким поцелуем.

Внутренне я снова сжимаюсь в комок — былые представления об однополой любви летят в тартарары. В них не было места любовной прелюдии, которую мое подсознание, похоже, намертво связало с присутствием мужчины.

И ничего не желало менять.

Еще она говорит. Тихо, слегка задыхаясь. О том, как прекрасно мое тело, хороши — волосы, мягки и податливы губы.

Мысленно я отстраняюсь еще дальше, тот же штамп глубоко пустил корни: эти слова — прерогатива мужчины.

Тело живет своей жизнью — знакомая истома ласково пеленает его, пока Мадлен быстро и ловко снимает с меня одежду и раздевается сама.

Рассудок отстраненно фиксирует ее маленькие отвислые груди, мелкие складки дряблой безжизненной кожи под мышками и в паху. И констатирует — ей хорошо за сорок, если не все пятьдесят.

Телу до этого нет никакого дела. Знакомая теплая волна медленно нарастает внутри, постепенно захлестывает его целиком и через пару минут обернется потоком раскаленной лавы, сметающим все на своем пути. На гребне настанет пик наслаждения, и мощный сладостный импульс сведет мышцы до боли, до короткой судороги в стопах.

Еще можно все прекратить — бесстрастно напоминает рассудок. И тут же возражает сам себе: нельзя. Физиология. Начав чихать, к примеру, разве сумеешь остановиться?

Так, существуя параллельно в двух ипостасях — рассудочной и телесной, — я обретаю опыт однополой любви.

Первый в жизни — он же последний.

Потому что, получив свое, тело умолкает в сладкой истоме. Рассудок — напротив — работает с предельной ясностью.

Но избирательная память воистину спасительница наша. Не обладай она целительным свойством стирать со временем малоприятные воспоминания, как ужились бы люди с собственным прошлым? В памяти моей навеки растворились подробности того, что было.