Пабло Симонетти - Граница дозволенного

Мои чувства к Роке окрепли, и сегодня я люблю его гораздо сильнее, чем когда приехала к нему в офис. Я прихожу к выводу, что на финишной прямой нас вела та самая внутренняя сила, которая меня в нем так восхищает. Но есть и еще что-то. Его вера в меня? Терпение, с которым он меня завоевывал? Отчаянная любовь? Страсть? То, что мое прошлое нисколько не роняет меня в его глазах? На все эти вопросы может ответить только сам Роке. Не превратится ли он с годами в вялую амебу? Не думаю, это на него не похоже.

Временами я вспоминаю ту эпопею с поисками «третьих» — вспоминаю отстраненно, будто все происходило не со мной. Но меня не отпускает страх: вдруг мы с Эсекьелем делали это не только из стремления сохранить брак и не допустить развода? Вдруг эта неудовлетворенность живет во мне и когда-нибудь разрастется так, что даже Роке с его преданностью мне будет мало? В качестве противоядия предпочитаю считать все эти перипетии (от бесплодного мира с Эсекьелем до нынешнего шаткого равновесия) поисками себя — утешением той своей ипостаси, которая продолжала верить в своего ускользающего партнера.

Обретя себя, я научилась принимать неопределенность, перестав видеть в ней источник тревоги. Я перестала страдать от каждой жизненной неурядицы, каждой проблемы, каждой угрозы. Рядом с Роке я наслаждаюсь действительностью, пребываю в согласии с собой и окружающими, меньше коплю обиды. Я перестала искать реальность в чужих глазах, я ношу ее в себе, она со мной, куда бы я ни шла.

Однако бывает временами по какому-нибудь значимому или незначительному поводу (например, когда, встретив меня на улице со знакомым, Роке проходит мимо не здороваясь) я начинаю недоумевать, что меня удерживает рядом с ним. В голове будто сирена включается, и приходится пережидать несколько часов, пока тревога пройдет. Бывают дни, когда на меня накатывает ностальгия, всплывают хранящиеся в памяти райские моменты, когда Эсекьель заливался отрывистым смехом, время словно замирало и верилось, что идиллия будет вечной. Тогда я отрезвляю себя воспоминаниями о том, как он отказался от меня, улетев на Кубу, и о том зове судьбы, который я почувствовала после разговора в супермаркете. Так я спасаюсь от ненужного самокопания, от постоянных терзаний и размышлений о том, стоило или не стоило остаться с ним.

Мне не составило большого труда уговорить Роке на прогулку в лощину — заманила обещанием взять рюкзак со всякой снедью для пикника. Едва шагнув на тропинку, он начинает жаловаться на паутину, и я вызываюсь идти впереди. С подъемом у него проблем нет, а мне несложно разрывать череду невидимых преград перед лицом, перед грудью, перед коленями. Вот и наше расставание с Эсекьелем тоже было чередой бесплотных барьеров, ведущих меня к финишу. И происходящие со мной перемены тоже. Пока мы поднимаемся, небо заволакивает все плотнее, тучи теснятся между холмами. Но пока не холодно. С моря налетает порывистый ветер, качает деревья и треплет мне волосы. Так странно идти здесь с кем-то, кроме Эсекьеля, слышать шаги за спиной. Но я все равно принимаюсь болтать обо всем, что придет на ум, стараясь не упоминать Эсекьеля и избегать слов «мы» и «наше» применительно к домашним делам. Во мне просыпается натуралист, и я комментирую каждое попадающееся мне на глаза интересное дерево, каждую мелькающую в ветвях или подающую голос птицу. Увидев дятла с ярко-алой короной, Роке застывает в изумлении. Я надеюсь, что когда-нибудь он разделит мою любовь к этим холмам. Рассказываю про орликов, про лис, про ястребов — на каждого лесного знакомца найдется забавная история.

— Ты, часом, не родственница Дарвина?

Я оскорбленно оборачиваюсь, уперев руки в бока, но заражаюсь его улыбкой, и мы оба хохочем.

— А ведь Дарвин бывал здесь, в Чили. Ты знал? — спрашиваю я, отсмеявшись. — Недалеко отсюда, к югу, на холме Ла-Кампана. Говорят, оттуда в ясный день видны горы и море…

— Амелия… — перебивает он умильным голосом. — Это я продюсировал тот фильм, из которого ты об этом узнала.

— Серьезно? И он у тебя есть? Я давно хочу снова посмотреть. А кто вам помогал с исследованиями?

— Не знаю, какой-то чилийский родственник Дарвина. Его по телику будут повторять. Кажется, в следующем феврале двухсотлетие со дня рождения.

Подколки Роке меня не смущают, и я как ни в чем не бывало болтаю всю дорогу до распластанного валуна. Химанго, рассевшиеся на ветках, поднимаются в небо, на этот раз с воинственным кличем. Эхо отражается от деревьев, чьи кроны сейчас словно огромные колокола, на которых играет ветер. Роке окидывает поляну оценивающим взглядом, будто присматривая натуру для съемок. Я расстилаю на камне одеяло из рюкзака и зову Роке присесть рядом.