Марика Коббольд - Мгновения жизни

— А сейчас — за работу. — Я открываю глаза и смотрю в улыбающееся лицо Уильяма Фентона. Он всего лишь мальчишка, смеющийся, добрый, талантливый мальчишка, который верит в себя и в великодушие окружающего мира.

Я говорю ему:

— Уильям, с моим рисованием покончено, я ведь уже говорила вам. — Но я позволяю ему помочь мне подняться на ноги и подвести к краю воды. Следом идет Виола, она босиком и смеется. Уильям тоже босой, брюки закатаны до колен.

— Узрите и наслаждайтесь красотой творения. — Он размашистым жестом обводит горизонт. Затем поворачивается и отступает на шаг в воду, а в глазах его, как в море, отражается солнце. Уильям улыбается и размахивает руками, подчеркивая свои слова. — Давайте, Луиза Блэкстафф, теперь ваша очередь. Вы должны создать свою собственную красоту. Грешно не делать того, что вы умеете. — Он старается напустить на себя строгость. — Подумайте, что случилось бы, остановись Господь на полпути. Подумайте, что было бы, если бы ему наскучило создавать мир или если бы он разочаровался, скажем, после того как создал горы, но еще не дошел до моря?

Я делаю шаг к Уильяму. Меня не заботит, что туфли мои промокли. Я тянусь к нему и беру его руки в свои.

— Но, дорогой Уильям, между нами есть разница, разве вы не видите? Ведь я — не Господь Бог.

Виола взяла с собой угощение для пикника. Когда мы разделались с ним, Уильям ложится на песок, надвинув панаму на лицо, и вскоре начинает похрапывать. Мы с Виолой переглядываемся, а потом смеемся, прижав руки ко рту, ведем себя тихо, чтобы не разбудить его. Я гляжу на нее: смуглое лицо с персиковым оттенком, улыбающиеся глаза, маленькая ладошка, мягкая и выпуклая, как у ребенка. Мягкие губы. Наши глаза встречаются. Мы перестаем смеяться, Виола подается ко мне и касается моих губ своими.

Мы сидим рядышком и смотрим на море. Мне кажется, что еще никогда в жизни я не чувствовала себя более счастливой.

Уильям по-прежнему спит.

— Ты ведь вернешься к нашим урокам, правда? — спрашивает меня Виола.

Я смотрю на линию горизонта, думая о том, сколько за ним скрыто всего, чего я никогда не увижу.

— Ради чего? Даже если вы с Уильямом правы и у меня действительно есть талант, все равно я никогда не смогу рисовать так, как хочу. Для этого я должна быть очень храброй, сумасшедшей или, — смеюсь я, — быть мужчиной.

— Ты храбрая.

Я качаю головой.

— Нет, вовсе нет.

— Тогда будь мужчиной. Кури сигареты, ходи с важным видом, гордись и восхищайся собой до невозможности. — Она рисует на песке сердце и, улыбаясь, говорит мне: — У нас в школе был учитель, в которого, как мне казалось, я была влюблена. Он был высоким, стройным и светловолосым, как ты, хотя глаза у него были не такие темно-синие. Его звали Форбс.

— Что вы видите, Луиза? — спрашивает Уильям. Передо мной, между мной и морем, он установил мольберт. Я смотрю на Виолу, потом на чистый холст перед собой.

— Надежду, — отвечаю я, — надежду.

Уже поздно, солнце заходит. Уильям говорит, что пора собираться. Мы с Виолой смотрим друг на друга.

— Я высажу вас на станции, Уильям, и назад вы поедете поездом. Мы с Луизой хотим продолжать.

Уильям хмурится и протестует: ему придется идти пешком целых три мили от вокзала в Нортбурне до своего дома, но Виола лишь смеется в ответ и говорит, что прогулка пойдет ему на пользу.

— Когда вы будете дома, — прошу я его при прощании, — пожалуйста, позвоните моему мужу и скажите, что я не вернусь до утра.

Виола останавливается перед входной дверью. Я остаюсь сидеть на своем месте, пристально вглядываясь в дом. До этого я как-то не обращала внимания на то, какие у него жалкие и несуразные окна. Я поворачиваюсь к ней и шепчу:

— Я не могу вернуться. — Она берет мою руку и подносит к своей щеке. Она целует сначала мою перевернутую ладонь, потом бережно, по очереди, каждый палец. Я высвобождаю руку и хватаю ее запястье. — Было бы лучше, если бы ты вообще не любила меня.

Слезы текут по щекам Виолы. Я собираю их губами, и мне все равно, видит ли нас кто-нибудь.

Мои дети просят рассказать им какую-нибудь историю.

«Белоснежка лежала в стеклянном гробу, не живая и не мертвая. Мужчины со всех концов света приходили полюбоваться ее безупречной холодной красотой. Глаза у нее были открыты, она видела молодых людей, склонившихся над ее гробом, но не чувствовала тепла их дыхания. Она видела, как над головой у нее колышутся ветки деревьев, но не ощущала дуновения ветра на своей коже. Она видела птиц, но их пение искажалось стеклом, и звуки совсем не казались Белоснежке песней.