Рэнделл Уоллес - Любовь и честь

— У меня страшно замерзли ноги. Надеюсь, что я их не отморозил.

— Об этом будет известно завтра, — заверил он.

Меня все еще мутило, но я не удержался от насмешки:

— Ты поклялся доставить меня в Санкт-Петербург в целости и сохранности. Так что смотри: если я потеряю палец на ноге, то ты лишишься пальца на руке. А если я потеряю ногу, то можешь попрощаться с рукой.

Горлов достал из-под сиденья свою сумку и сумку купца и пожал плечами.

— А зачем вообще кавалеристу ноги?

Я придумывал достойный ответ, когда услышал голос Петра, и, хотя я не понимал его, что-то заставило меня обернуться. Петр разговаривал с одной из лошадей, о чем-то просил ее, почти умолял, звал, но она никак не реагировала на его слова. Потом ноги у нее подкосились, она рухнула на снег и околела.

Петр опустился на колени рядом с ней. Упряжь потащила вниз и стоявшего рядом с ней жеребца, и он яростно фыркал, пока я не подбежал и не разрезал постромки. После этого жеребец успокоился и дал отвести себя в стойло. Он был так явно рад оказаться подальше от мертвой кобылы, что будь у меня под рукой пистолет Горлова, я запросто мог бы его пристрелить. Грудь у жеребца была гладкая, а не израненная, как у кобылы, — это ведь она в основном тащила нас и спасла от смерти. А теперь мы тащили ее, обмотав ее ноги и шею веревками. Тащили тоже в стойло, чтобы не оставлять приманку для волков.

Станционный смотритель, еще надеявшийся выспаться этой ночью, что-то бормоча себе под нос, бросил веревку, едва мы тащили кобылу под крышу, и удалился в дом. Горлов задержался и, кивнув на мертвую лошадь, сказал:

— Вот видишь, я же говорил тебе, что это русская лошадь. Она умирает только тогда, когда выполнит свой долг.

После этого он тоже ушел в дом.

— Тэнк ю, мистер, — произнес Петр те немногие английские слова, которые знал. — Тумороу — гоу, гоу.

Он присел возле лошади и принялся освобождать ее от веревок.

— Да, Петр, — вздохнул я. — Спасибо тебе.

Я хотел коснуться рукой его головы, но вместо этого погладил голову мертвой лошади. Этот жест тронул его до глубины души. Когда я выходил из конюшни, Петр сидел, положив голову лошади себе на колени, и плакал.

В ту ночь, проведенную в душной и зловонной лачуге, называемой ямской станцией, я впервые со дня своего прибытия в Россию позволил себе задуматься о тайной миссии, которая привела меня сюда, — о том, что до сих пор так глубоко прятал в душе, даже от самого себя. В единственной комнате Горлов спал на одной постели, станционный смотритель на другой, Петр устроился на ворохе одеял в углу, а я сидел у пылающей каменной печи, глядя на языки пламени, не в силах уснуть, и вспоминал слова, сказанные мне три месяца назад:

— Это будет нелегко.

Это предостережение перенесло меня обратно в лондонскую гавань, в ту ночь, когда я стоял на палубе корабля, пришвартованного в окутанном туманом доке. Отовсюду доносились голоса работающих моряков и докеров, но я не прислушивался, ни с кем не разговаривал, а просто молча смотрел на темную воду.

Тем не менее я приметил тощего матроса, который бесшумно поднялся по трапу и остановился в тени неподалеку от меня. Краем глаза я видел, что он рассматривает меня, словно прикидывая, кто я такой: кавалерийские сапоги, под плащом угадывается сабля, словом, сразу видно, что не моряк. Наконец он подошел ко мне и тихо спросил:

— Вы Кайрен Селкерк из Виргинии?

— Да.

— Кое-кто хочет повидаться с вами. Тоже американец, как и мы. — Его акцент выдавал уроженца северо-восточных колоний, скорее всего, Пенсильвании.

— Я еду домой, — сухо ответил я. — Корабль отплывает через час, и я не знаю в Лондоне ни одной живой души.

— Зато кое-кто знает вас, и этот человек патриот, — матрос взял мою сумку и направился к трапу, но в следующую секунду острие моей сабли коснулось его горла.

— Это опасное слово, приятель. И я не собираюсь бродить с тобой по темным закоулкам, прежде чем ты не назовешь мне имя этого патриота.

Матрос попятился и, быстро оглянувшись по сторонам, прошептал:

— Бенджамин Франклин.

Час спустя я сидел в напряженном ожидании в богатом лондонском доме, а моряк расположился на стуле рядом со мной.

Наконец дверь открылась, и вошел Бенджамин Франклин собственной персоной: очки, волосы, обрамляющие обширную лысину, и прекрасный костюм, отлично сидевший на его внушительной фигуре.

Он без всяких церемоний поздоровался.

— Добрый вечер. Спасибо, что пришли, — сказал этот великий человек, и я заметил, что он не назвал меня по имени, даже после того как моряк, который привел меня, бесшумно исчез за дверью.