Наталья Воронцова-Юрьева - Кошка, которая ничего не сказала

— Эти розы называются “мадам”, - терпеливо объяснила тётка.

— Ах, так! — сказала я.

И подумала: действительно, какая разница? Жёлтые или красные, главное, что они называются “мадам”. Мадам — это, конечно, то, что надо.

И я купила букет и сломя голову бросилась в метро, потому что опаздывала. А я не люблю опаздывать. Я боюсь опаздывать. Я боюсь, что, опоздав, уже никогда не успею.

Я ехала в метро, прижимая к себе цветы, и думала о том, что дарить три розы это, конечно, пижонство. Пижонство или купечество. Что незнакомой женщине нельзя дарить три розы. Что незнакомой женщине нужно дарить только одну розу. Одну розу или весь мир. И что если подарить три розы, то на весь мир просто не останется места. Но если подарить три “мадам”, то, возможно, это не будет пижонством, а будет как три поцелуя при встрече. Просто три поцелуя. Или два поцелуя и одно мороженое. Или одно мороженое и весь мир. На выбор.

На положенной станции я вышла.

В тупичке, там, где не было выхода, стояла “Машка”. В зелёной куртке и чёрных джинсах. Опустив руки по швам. Стояла и смотрела, как из вагонов выходят люди и торопливо устремляются к выходу, не обращая на неё никакого внимания. Как будто им было всё равно, кто там стоит, в этом тупичке. Как будто они сами никогда там не стояли. Как будто им и в голову не могло придти взять да и постоять в тупичке вместо того, чтобы бежать к выходу.

И я решительно направилась к ней, небрежно помахивая букетом, смутно догадываясь, что небрежное помахивание букетом и есть то самое пижонство, глубинно уходящее в купечество, и что надо бы мне прекратить им помахивать, пока не поздно. Но было поздно. Потому что она уже стояла и смотрела на меня и, конечно, видела, как я иду к ней, пижонски помахивая букетом.

— Здравствуйте, — бодро сказала я. — Вы Маша! — и сунула ей букет.

— Что это? — тихим, слабым голосом спросила она, не подняв рук.

— Это розы, — бодро сказала я, и на моём лице заиграла жизнеутверждающая улыбка.

— Зачем? — спросила она, не подняв рук.

— Просто, — всё так же бодро сказала я, подумав при этом, что если она сейчас же не возьмёт букет, то я брошусь под первую электричку.

— Значит, это Матрёне, — сказала она и, подняв-таки руки, взяла букет.

— Кто это, — Матрёна? — спросила я, чувствуя подвох.

— Это кошка, — сказала Маша.

И вот тут-то она на меня и посмотрела, — и она так на меня посмотрела, что я сразу поняла, что она на меня смотрит. И тогда я тоже посмотрела на неё.

И когда я на неё посмотрела, я вдруг увидела, что она замечательная и что она похожа на Рахиль, отработавшую за Иосифа семь лет. И что глаза её похожи на землю, по которой текут реки, в которых живут рыбы, которых можно ловить руками. И что рыбы, которых можно ловить руками, похожи на Машу, все до одной, от самой большой до самой маленькой.

— Ну, пойдёмте, — сказала Маша, похожая на Рахиль, в глазах которой водились рыбы, и я вспомнила, на что похож её голос. Он был похож на шёлк, забытый у Китайской стены разгильдяем погонщиком.

Дома нас встретила кошка. Трёхцветная и четырёхмесячная, она опасливо глянула на меня и, опасливо внюхавшись в мою ладонь, равнодушно припустилась вглубь квартиры.

— Проходите, — сказала Маша.

И я прошла.

В квартире была тишина. Как в театре, в котором не было зрителей. И на стенах висели афиши. И некоторые были с надписями. Но я не стала их читать. Мне не хотелось заглядывать в чужое прошлое, не хотелось. Даже в своё прошлое мне не хотелось заглядывать. Мне не хотелось, чтобы оно было, чьё-нибудь прошлое.

И я побродила по комнате и пошла на кухню.

— Хотите чаю? — спросила Маша.

— Хочу, — сказала я.

И она налила мне чаю. И я сидела за столом, пила чай и смотрела на Машу. И мне было приятно на неё смотреть. И я смотрела на Машу и думала о том, что она знает, что я на неё смотрю, и что ей нравится, что я на неё смотрю, и что она даже немножко стесняется от этого, — не от того, что я на неё смотрю, а от того, что ей это нравится. И от этого мне ещё больше нравилось на неё смотреть.

— Скоро придёт Лена, — сказала Маша. Лена, это была та, которая всё знала про Машу. — А пока мы можем о чём-нибудь поговорить.

— С удовольствием, — сказала я.

— Только я очень не люблю говорить о смысле жизни, — сказала Маша. И улыбнулась. И даже не улыбнулась, а как будто мимо прошла улыбка и тронула пальцем Машины губы. Как бы бледно её коснулась. Как бы тонко озарила её лицо. И как бы нехотя коснулась, как бы скупо, словно ей давно уже надоело улыбаться по таким пустякам, как смысл жизни. И мне очень понравилось, как она улыбнулась. И мне захотелось, чтобы она сделала это ещё раз.