Эйлин Гудж - Чужие страсти

— Вы уже давно живете в этой стране? — осведомилась Лайла.

— Да, достаточно давно.

Он снова перевел на нее взгляд, и на его лице она прочла целую историю, на пересказ которой, возможно, ушла бы вся ночь. Но она не хотела продолжать этот разговор, выпытывая у него подробности из жизни. Она очень устала, проголодалась и думала сейчас только о том, чтобы до завершения своего первого рабочего дня успеть распаковать вещи.

— Спасибо вам еще раз, — поблагодарила Лайла, провожая Карима до дверей. — Вы мне очень помогли.

— Дайте знать, если вам понадобится что-нибудь еще, — сказал он, направляясь к двери. — Я немного задержусь. Я никогда не заканчиваю раньше шести.

Она заколебалась, боясь показаться навязчивой, но потом все же решилась:

— Есть одна просьба. Вы не могли бы одолжить мне молоток? Я хотела повесить у себя вот эту картину. — Она указала на написанный акварелью морской пейзаж, стоявший в раме у дивана.

Это вполне могло бы подождать и до завтра, но Лайла знала, что будет чувствовать себя здесь более уютно, если эта картина будет висеть на стене — небольшой домашний штрих в безрадостном в остальных отношениях месте. Она вспомнила, как впервые увидела ее в галерее в Кармеле, где они с Гордоном проводили свой отпуск. Она сразу же влюбилась в нее, но Гордон особого энтузиазма не проявил. И только через месяц, когда на годовщину их свадьбы муж сделал ей сюрприз, она поняла, что он только делал вид, будто картина ему не понравилась. Это воспоминание вызвало привычный приступ тоски. Да, Гордон мог обмануть множество людей, включая и ее саму, но он любил ее — и это чувство было подлинным.

Карим кивнул и ушел, а через несколько минут вернулся с молотком и коробочкой крючков для картин.

— Прошу вас, мне было бы приятно, если бы вы позволили мне сделать это самому, — сказал он, нагибаясь, чтобы взять картину. — Только покажите, куда вы хотели бы ее повесить. — Его утонченные манеры выглядели странно, навевая мысли о рыцарях в доспехах и джентльменах из далекого прошлого.

Лайла почувствовала, что краснеет.

— О, я вовсе не имела в виду… я не хотела вас больше беспокоить…

Он остановил все ее возражения.

— Я рад, что могу быть полезным.

Отослать его сейчас было бы слишком грубо, поэтому Лайла, тонко улыбнувшись, произнесла:

— В таком случае мне трудно отказаться.

Она выбрала место на стене, где картина смотрелась лучше всего, и, пока Карим прибивал на стену крючок, вернулась к коробке, которую распаковывала, когда он пришел. Она достала альбом со старыми фотографиями и начала его листать, но тут заметила, что он заглядывает ей через плечо.

— Это ваша семья? — спросил он, показывая на фото, где они с Гордоном были сняты на берегу, а на руках у мужа сидел их светловолосый малыш.

Она кивнула, проглотив подступивший к горлу комок.

— Снимок сделан в Саг-Харбор. Мы каждый год ездили туда на четвертое июля [50] День независимости США. . У нас была такая традиция, — задумчиво сказала она, разглаживая пальцем завернувшийся утолок.

Они с Гордоном улыбались в камеру — волосы взъерошены ветром, лица возбужденные. Нилу здесь, должно быть, около трех, у него по-детски круглые толстые щеки; к следующему лету эта полнота уже исчезла.

— Вы выглядите счастливыми, — заметил Карим.

— Так оно и было. — Если бы блаженство заключалось в неведении, она была бы одной из самых счастливых женщин на планете. Лайла помолчала, а потом тихо добавила: — Мой муж умер несколько месяцев назад.

Карим, кивнув в ответ, со всей серьезностью произнес:

— Это очень печально. Смерть его была неожиданной?

— Да, совершенно неожиданной. — Она поспешила сменить тему, не желая продолжать эту долгую и болезненную беседу. — А как ваша семья? Они приехали в эту страну вместе с вами?

Карим покачал головой, и по его лицу промелькнула тень.

— Оба моих брата к тому времени уже погибли на войне, а отца убил режим Талибана. Когда они конфисковали наш дом, мать взяла моих сестер и ушла жить в деревню. Я смог выехать оттуда только потому, что у меня был друг, мой бывший студент, который работал в министерстве. — Он рассказал, что был профессором университета в Кабуле. Когда Талибан запретил все книги, кроме религиозных, для Карима его карьера преподавателя закончилась. Если бы он продолжил ее, даже тайно, его бы бросили в тюрьму. Или еще хуже. — Они убили моего отца, — с горечью произнес он, и выражение его лица стало жестким. — Они хладнокровно застрелили его только за то, что он посмел говорить об их безумной политике.