Дарья Агуреева - Без парашюта

- Я польщена, - сквозь зубы ответила я, - но не заинтересована в столь щедром предложении.

Вращаясь в этом кругу, я уже и забыла, что бывают нормальные люди, и теперь все обычное, не вызывающее во мне хоть сколько-нибудь негативных эмоций, казалось мне пределом совершенства. Рома принял меня за свою. Никто не разглядывал меня, не пытался подколоть.

Да и что во мне такового особенного? Вот особенной мне как раз и не хотелось быть. Особенным был Боренька, а я существовала при нем, тихая и незаметная. Когда мы на несколько минут остались вдвоем на крыльце дома, и над нами сомкнулась звенящая тишина загородного летнего вечера, он снова стал благодарить меня за стихи.

- Ты знаешь, они из таких, которые нужно перечитывать, чтобы вникнуть в суть, - задумчиво говорил он. - Нет, правда! Просто здорово!

Бог мой! Знал бы он, чем для меня были эти слова! Неужели он еще и перечитывал мои бредни? Неужели я смогла сделать что-то, за что он так искренне благодарит меня? А ведь это ничего не стоило мне! Я только позволила всему несказанному, непозволительно откровенному оказаться на бумаге, приобретя более приличную форму - поэзии символизма.

На следующий день мы встретились в "Трюме" за обедом. Боренька был задумчив, неразговорчив. Я боялась спросить в чем дело, но все выяснилось само собой.

- Скоро осень, - вдруг протянул Боря. - Ты пойдешь учиться и, наверное меня бросишь...

- Почему? - трудно себе представить, в какое состояние повергло меня это замечание. Дело даже не в том, что я никогда не смогла бы бросить Бореньку и мне были странны такие предположения, но ведь я еще и не думала о том, какие между нами отношения. Каждая встреча была для меня первой и единственной, неповторимой. Я жила одним днем. Мое вчера умерло, а завтра вообще не существовало. И вдруг Боренька как будто пролил свет, заставил меня у самой себя поинтересоваться - а как собственно я к нему отношусь... На поверхности сердца лежала восторженная благодарность, далее следовали безграничные просторы нежности, еще глубже жило страстное желание его счастья, пускай даже в ущерб целому миру, а на дно я побоялась заглядывать. Я сама себе не верила, я сама себя испугалась. Видимо, в то мгновение мое прежнее "я" на секундочку вернулось, и я не узнала себя. Но это был всего лишь миг, а моя любовь была вечностью...

А уже завтра мы поехали на День рождения к Боренькиной подруге. Я почти никого не знала из собравшейся компании. Безусловно, я была там чужой. Но меня это нисколько не смущало. Мне хотелось залезть в какой-нибудь уголок и понаблюдать. Все это было так не похоже на привычные мне собрания. Там меня бы обязательно заставили петь, говорить затейливые тосты, не интересуясь моим желанием. Половина аудитории осталась бы явно недовольна тем, что моя скромная персона оказалась в центре, и потом всячески пыталась бы затмить мой минутный триумф. Как будто бы мне очень хочется выставляться перед ними! Петь... Конечно же, когда веселая компания, подогрев хорошее настроение алкоголем, берется за гитару и образует нестройный хор, они лишь множат свои радости, они поют горлом, не душой. Я никогда не умела петь так. Я не могла петь просто. И это страшно портило мне жизнь, потому что у меня силой вырывали кусочки моего сердца, заставляя петь там, где требовалось совсем другое, радужное исполнение. Хотя однажды получилось по-настоящему здорово. Миша отмечал защиту диссертации. Конечно же, я не могла пропустить такой праздник. В тот вечер он казался мне живым, настоящим. Я с удивлением ловила блеск его неправдоподобно черных глаз, сверкающую счастливую улыбку. Он как будто помолодел лет на десять и теперь, как мальчик, порхал от приятеля к приятелю, ни на секунду не отпуская мой взгляд. Лишь под утро мы остались наедине и тогда, видимо, не желая расставаться с воздушной легкостью, наполнявшей его, он показал мне свое сокровище - кусочек своей юности. Я еще никогда не слышала, чтобы кто-то так пел, так играл на гитаре! Тем более Миша, мрачный, холодный, циничный. На какое-то мгновение мне даже показалось, что я влюбилась, ведь я еще не знала, что такое любовь. С тех пор я никогда не отказывала ему, если он просил меня спеть, и что бы я ни пела среди его отвратительных друзей, я пела только для него. Я знала, он понимает, что это такое, и мне больше было не жаль отдавать свои чувства в никуда.

Боренькины друзья не вертелись вокруг какого-нибудь лидера. Я видела, что всех их многое объединяет, что они близки, но при этом они не связаны друг с другом, они свободны, и поэтому в их отношениях напрочь отсутствует что-нибудь рассудочное. Только теплые чувства, больше ничего. Наверное, в этом и крылась причина той удивительной легкости, озаряющей их общение. Им просто было хорошо вместе, и больше ничто не имело значения. Я весь вечер инстинктивно жалась к Бореньке, не отставая от него ни на шаг. Даже в лифт я без него ни за что не садилась. Наверное, все это выглядело страшно глупо, если не неприлично. Но не могла же я остаться в чужой стране без единой родной души? Уже ночью Боренька привез меня домой, и в темноте спящего подъезда произошло странное - он поцеловал меня. Я не так уж много выпила в тот вечер, но так голова у меня еще никогда не кружилась. Конечно, все это можно было предвидеть, и ничего сверхъестественного в этом не было, но я уже давно разучилась думать. Мое сознание было занято чувствами, которые я даже была не в состоянии определить по причине отсутствия хоть какой-нибудь мозговой деятельности. В совершенно невменяемом состоянии я, наконец, вошла в квартиру и тут же натолкнулась на маму. -У тебя вообще голова есть? Почему ты не подходишь к трубке? - она изо всех сил пыталась изобразить строгость, но в ее глазах я ясно видела изумление.