Барбара Эрскин - Победить тьму...

Она прикусила губу.

— В какой-то мере я этого хочу. Я же не способствую военным успехам, изучая классическую литературу!

Он засмеялся.

— Кто-то должен подхватывать знамя, Джейн. Почему бы не ты? Ты слишком молода и красива, чтобы участвовать в войне. Не волнуйся, они еще заставят тебя выкапывать траву для душистых циновок или скатывать бинты, так что пользуйся моментом.

— Двое из наших наставников уже ушли в армию. Скоро, видимо, прикроют факультет. — Самое время уезжать. — На его лице отобразилась печаль. — Мне будет тебя очень не хватать.

— Правда? — Она взглянула на него из-под век. — Я думала, кроме Лизы, тебя никто не интересует.

Он молчал. Как он мог объяснить свои чувства к Лизе? Он сам был не уверен в себе. Да если бы и был уверен, подумал он вдруг, то пожелал бы говорить об этом Джейн? Он раскрошил на тарелке сухую лепешку, играя ножом с крошками. Масла не было.

Она подняла бровь.

— Но она любит тебя, — нежно подсказала она.

Он кивнул.

— Но с моей стороны было бы нечестно прочно связывать свою жизнь с кем-либо. У меня все меньше времени. Я использую для работы каждый час, который посылает мне Бог, — во врачах такая потребность, — и груз становится все тяжелее. — Звучит как оправдание, подумал он. Никто раньше не просил его анализировать чувства, которые он испытывал к Лизе. Да, он любил ее. Он был пленен ею. Но что-то внутри сдерживало его. Может быть, это был страх при виде того, что сделало с его родителями превратное понимание страсти и долга? А может быть, это было чувство вины при воспоминании о Брид и о ее растерянном лице, когда он в последний раз покинул ее? Этого он не знал. — Этим летом я еду в Глазго для прохождения полуторамесячной практики в клинике, и если не призовут в армию, когда получу диплом, то, видимо, поеду в Лондон или снова в Глазго или куда-нибудь еще, где действительно нужны врачи. Так что мне некогда думать о женитьбе или о чем-то подобном.

— Тогда так и скажи ей. — Джейн снова наклонилась, чтобы наполнить его чашку. — Ты поступаешь нечестно, Адам. — Она грустно улыбнулась ему, и он улыбнулся ей в ответ.

Брид попробовала воду рукой и выругалась. Где же они? Где А-дам и где женщина, рыжеволосая женщина, рисующая картины? Она не видела их. Она ничего не видела. У нее шла кругом голова, и она ужасно замерзла. Она посмотрела на руки. Они посинели и тряслись. Она медленно отползла назад, подальше от края ручья и попыталась встать. Небо потемнело. В ее ушах раздавалось странное жужжание. Где-то кто-то выкрикивал ее имя. Она потрясла головой. Это был голос Бройчана. Того самого Бройчана, который поклялся убить ее. Но он не мог последовать за ней сюда. Не мог — во время А-дама. В город А-дама. Она с трудом поднялась на ноги и отошла от воды. Если она сумеет отыскать дорогу к дому Мегги, то будет в безопасности. У нее там в сумке много еды; она всегда могла купить расположение Мегги с помощью еды, или бутылки пива, или, еще лучше, джина, или, в крайнем случае, метедрина. Старуха любила сквернословить, и ее тело изобиловало паразитами, а комната имела жалкий вид. В ней стояла вонь и было холодно, но не так, как бывает чистыми ясными ночами, когда она спала на холме, а ветер продувал ее до костей и ей казалось, что она умирает. Она медленно начала переставлять ноги, двигаясь вниз по направлению к городу.

Она не поняла, что случилось, когда рухнула на землю и почувствовала, как ее тело поднимают на носилки. Она не знала, что ее отправляют в лазарет. Ее душа бродила по холму, опечаленная, запуганная, слыша лишь злобные выкрики Бройчана на ветру и топот конских копыт в темной бесконечности космоса.

Обеспокоенный врач стоял и смотрел на лежащее без движения на больничной койке тело и качал головой.

— У нее, видимо, шок. Держите ее в тепле и присматривайте за ней. Это все, что мы можем сделать. Никто не знает, кто она? Почему при ней нет удостоверения личности? — Ему нужно было осмотреть сотню других пациентов с тяжелыми ранами.

Брид слегка шевельнулась, сдвинув голову на подушке. Сквозь веки она смутно различала палату и высокого мужчину с рыжеватыми волосами в белом халате со стетоскопом на шее; она чувствовала, что другие кровати стоят рядами и на них лежат женщины, некоторые из которых тихо плачут, а другие молчат, такие же бледные, как хлопковые простыни, в которые они закутаны. Но она была не в состоянии реагировать. Казалось, что ее отделяет от этого мира какая-то завеса — пелена тумана, заглушающая звук, перемещающая ее на какие-то задворки, где теперь позади себя она могла видеть склон холма, где расположен ее дом, брата, старающегося схватить ее за руку, а за ним людей Бройчана, которые подступали все ближе и ближе.