Джудит Тарр - Трон Исиды

— И пара сыновей?

Ее глаза неожиданно наполнились слезами. Ох, как она рассвирепела на себя за это!

— Один сын, — отрезала она. — Только один.

Луций побелел. Он не знал. Как же он мог не знать?

Внезапно Диона вскочила — чаша покатилась по полу — и бросилась к нему. Она колотила его кулаками, металась, кричала — сама не помня что.

Изумленный, потрясенный, безоружный перед ее горем, Луций остолбенел. Но он был еще и солдатом и, спустя мгновения, ловко схватил ее за запястья и тряс до тех пор, пока она не перестала кричать.

— Диона… — Он пытался привести жену в чувство звуками ее же собственного имени. — Диона, любимая. Я не знал. Я ничего не знал!

Она выпалила ему в лицо:

— Как ты мог не знать? Ты? Его человек? Октавиан затравил их! Затравил, как зверей, — Цезариона и Тимолеона! Он велел их убить!

Луций покачал головой, не веря.

— Нет, нет! С ним был его учитель, Родон, — так сказал гонец…

— Это был Тимолеон! — Диона поняла — сейчас она снова закричит, если мгновенно не остановится. Задержав дыхание, она пыталась справиться с дрожью. — Да… должен был идти… Родон. Но он очень заметный. И поэтому пошел Тимолеон. Они собирались… стать царевичами… в…

По щекам покатились слезы. Слезы лучше, чем крики. Плечо Луция было широким, ей всегда это нравилось, и таким твердым, надежным; он весь состоял из жил и костей.

Он тоже плакал — горько, тяжело и беззвучно.

— Я… я чуть не убил Цезаря, когда услышал, что Цезарион мертв. Если бы я знал… что Тимолеон… — Луцию пришлось умолкнуть, пока голос не вернулся к нему. — Roma Dea правит мною — пусть! Но если бы я знал, что Тимолеон мертв! Я удушил бы Цезаря своими руками.

— Не стоит. Он — всего лишь игрушка Roma Dea. Как по-твоему, кто настиг их так быстро? Октавиан? Он не настолько умен и расторопен. Она жаждала крови — крови Цезаря — и получила ее. Мой сын был просто довеском.

— Ты должна ненавидеть нас, — вздохнул Луций Севилий.

Диона чуть отстранилась от него, но не высвободилась. Этого ей совсем не хотелось.

— Нет, — повторила она. — Ох, нет.

Луций не поверил ей. Возможно, еще недавно она бы сама себе не поверила.

— Я люблю тебя, — сказала она. — И всегда любила. Но Рим для тебя дороже, чем я.

— Но у меня не было выбора, — начал он с неожиданной горячностью. — У Акция я попал в плен. Когда я пришел в себя, я был уже в шатре для раненых, у Октавиана. Мне предложили либо примкнуть к Октавиану, либо… либо мне пришлось бы умереть.

— Ты ведь не Октавиану присягал, правда? Ты дал клятву верности Риму.

Его молчание было красноречивее любых слов.

Диона кивнула, словно он ответил ей.

— Что ж, теперь Рим правит Египтом. Мы пропали. Ты рад тому, что оказался прав?

— Зачем ты так? И смерть Клеопатры и Антония — тяжелый удар для меня. А что до Египта…

Он умолк, пытаясь проглотить комок в горле, и, немного погодя, продолжил.

— Я просил, чтобы мне дали должность в Александрии. Конечно, не наместника — это слишком хлопотно, тем более что я не был консулом. И я никогда палец о палец не ударял, чтобы стать претором. Не гожусь я для столь высокого ранга… Но им нужны люди, которые наведут здесь порядок, которые знают город, понимают, что ему нужно и чего он хочет.

— Да, это не всегда одно и то же. — Дионе всегда нравилось смотреть на него, даже сейчас, когда сердце разрывалось от боли. — Что ж, теперь ты найдешь себе жену-римлянку — пусть Roma Dea будет счастлива.

Луций Севилий казался таким оскорбленным, что она с трудом удержалась от смеха.

— Ты и вправду думаешь, что она такая сентиментальная? Roma Dea хотела только верности, исполнения долга — и получила это. Какое ей дело до счастья рабов? И потом, у меня, — добавил он быстро, — уже есть жена.

— Но не по законам Рима.

— Законы Рима могут меняться.

— У меня больше не будет детей. Мариамна забрала все.

— Одной ее вполне достаточно.

«Упрямый римлянин», — подумала Диона, но она уже почти не сердилась, наоборот, хотелось рассмеяться. Ох, как она ненавидела римлян. И любила… Ей придется всю жизнь иметь с ними дело — если, конечно, она не изберет путь царицы. Но путь этот — увы — был для нее заказан. Она хотела жить.

Даже в таком безумном мире. Даже без Клеопатры.

— Когда римская империя обратится в прах, — сказала она, — Египет по-прежнему будет жить…

Он кивнул.

— Да, и я вижу это. И радуюсь. Египет дорог мне — так же, как и империя, которая, кстати, пока не пала и, думаю, долго еще не падет. До моей смерти — наверняка. А потом меня это вряд ли будет волновать.