Джудит Тарр - Трон Исиды

Увидев их лица — знакомые, почти родные, Клеопатра вдруг почувствовала легкую усталость. Она устала быть царицей. Когда война обернулась против нее, она закрыла свое сердце для обыденных, земных, чувств. Позволив Цезариону уйти, зная, как мало у него шансов на спасение — даже с такой надежной, как Тимолеон, охраной, — она утратила остатки милосердия. Казалось, ничто не могло бы смягчить ее душу. Но в эту минуту ей захотелось побыть просто Клеопатрой, а не дочерью славного рода Птолемеев.

Кое-кто из ее людей пытались последовать за ней в убежище, как стая напуганных гусей. От большинства из них царица избавилась: некоторых отправила с поручениями; своего секретаря Диомеда — человека с невыносимым языком, но тонким умом — послала к Антонию, приказав привести к ней ее римлянина, когда бутафорская битва будет проиграна. При себе Клеопатра оставила немногих.

Ворота захлопнулись, и ремесленники заработали проворными руками, быстро замуровывая обитателей убежища за стенами из известняка. Но окошко оставалось на месте, и она взглянула наверх. Уже брезжил рассвет, бросая слабый, неокрепший свет на недостроенную галерею, на леса, покрывавшие ее, которые, может статься, так никогда и не будут сняты.

Клеопатра побрела к стулу, очень похожему на трон; на нем горкой лежали подушки, и рядом стояла резная раззолоченная скамеечка для ног. Гермиона принесла вина. Царице не хотелось пить, но она жестом приказала подать чаши всем остальным. Пить, однако, никто не стал. Диона по-прежнему сидела тихо; ее темнокожая служанка стояла позади нее, Клеопатра знала, что дочь Дионы — Мариамна — была в безопасности, в храме Исиды: случись что, жрицы защитят ее ценой собственной жизни.

Она почувствовала мимолетный острый укол зависти. Все ее дети были далеко, даже Антилл, которым она дорожила, словно он был ее кровным сыном. Когда детей привели прощаться, Антилла среди них не было, и она даже не представляла, где он сейчас, только надеялась, что с отцом. А может, он пытается выбраться отсюда сам, своими силами. Ему тоже грозила опасность: живой царственный сын Цезаря не устраивал Гая Октавия, но к подросшему наследнику Антония он вряд ли будет милосерднее.

— Он жив, — сказала Диона, словно прочтя мысли царицы; ее мягкий голос казался немного потусторонним и легким эхом отдавался в ушах. — Желая поберечь твои слезы, Антилл остался в своей комнате. Он просил передать тебе, что у него все в порядке и дальше будет так же. В конце концов, он римлянин. Октавиан не станет преследовать его за верность своему отцу.

— Эта бестия? — с сомнением произнесла Клеопатра.

Диона наклонила голову. Все остальные не вымолвили ни слова, и Клеопатра предпочла это вынужденное молчание намеренно веселой болтовне — пустой разговор был бы еще хуже.

Свет в окне начал крепнуть. Луч солнца ударил в комнату, медленно пробираясь по стене.

Сразу после полудня тень закрыла свет. Голос снаружи позвал:

— Владычица?

Уже через секунду Клеопатра вскочила на ноги.

— Владычица, — повторил голос Диомеда, страннонапряженный. — Твой господин вернулся.

Клеопатра никогда не слыхала, чтобы Диомед говорил столь лаконично, таким невыразительным тоном, без аффектированных трелей красноречия или жалоб. Ее сердце, оказывается, вовсе не очерствело и не превратилось в камень — на мгновение оно остановилось и похолодело.

Наверху послышалась возня, голоса, нарочито спокойные, потом пыхтенье и проклятия — человек лез сквозь маленькую дырку окошка. Крупный мужчина… но в конце галереи показался не Антоний, а Диомед. Что-то проскользнуло сквозь отверстие — длинное и плоское.

Клеопатра охнула. Носилки… его несли на носилках!

Она застыла неподвижно, глядя вверх, на галерею, а двое рабов спускали носилки вниз. Под накинутым сверху военным плащом Антоний казался каменным: упругие, всегда пышущие здоровьем щеки осунулись, румянец уступил место зловеще-сероватой бледности.

Но он был жив. На лбу блестел пот — свежий и холодный. Лихорадка? Антоний стал жертвой болезни? Он ведь не сражен ударом меча?

Клеопатра дотронулась до его щеки. Попытавшись приподнять голову, он усмехнулся, но улыбка его больше походила на гримасу.

— Мне сказали, что ты мертва. — Голос был таким же изнуренным, как и лицо.

— Тебе солгали, — быстро ответила Клеопатра и провела по его лицу рукой. Кожа была очень холодной. Она вздрогнула, ощутив этот холод, пробравший всю ее, все тело и разум, и ее убийственно-живой ум сказал ей, что он с собою сделал.