Анатолий Агарков - Как я стал Богом

Приподнял щеколду, толкнул калитку. Чистый уютный дворик. Рукомойник на тополе — летний вариант. Пусто во дворе, пусто на веранде.

— Есть кто дома?

Должны быть — ведь открыто.

— Кто там? — хриплый басок.

Прохожу горницу, вижу в спальне на кровати дородного мужика.

— Здрасьте.

— Ты кто? А, должно быть, внук Валентины Ивановны. Ну, проходи, присаживайся. С приездом.

Протянул лапищу:

— Меня Вовкой зовут. Извиняй, встать не могу, чаем напоить с дороги, или чем покрепче. Щас Любка придёт, обожди.

Я присел на табурет. Он покряхтел, поворачиваясь на бок.

— Вот лежу, как богатырь былинный, жду, когда старцы придут, из ковша воды напиться. А напоил бы, как тебя зовут?

— Лёшкой, — потыкался в кухне по углам, нашёл ковш, воду и принёс Вовке Муромцу.

Тот опорожнил посудину, утёр губы:

— Лёшкой это хорошо.

Хлопнул себя по коленке:

— Не ходят костыли проклятые, а то бы я о-го-го.... И в лавку сбегал.

Из глубин памяти всплыл эпизод, где мы пересекались — ну, точно, ухажёр из сибирского села Лебяжье. Мы подрались там из-за Любочки.

— Билли.

— А я его видел?

— Ах да, ты ж тогда ещё во флешке обитался.

На веранде лёгкие шаги.

— Любка, — Муромец откинулся на подушку и придал лицу строгое выражение.

Я вскочил с табурета, одёрнул китель. Здравствуй, Любушка, жена моя законная, презеденша и хранительница, нимфа звёзд.

— Алексей Владимирович? — Л. Чернова подала мне руку. — Здравствуйте. С приездом.

Всматриваюсь в любимые глаза — нет радости от встречи. Тоска в них неземная и усталость. Господи, ты ли это, любовь моя, не узнаю.

— Ты сухой? — это Люба Вовке Муромцу.

Тот запунцевел.

Она ко мне.

— Ваши вещи? — кивнула на чемоданчик. — Давайте в горнице устрою.

— Нет-нет, — махнул за окно. — Если можно, в малухе. Летом всегда там спал, чтоб не тревожить бабушку поздними приходами с улицы.

— Умерла Валентина Ивановна, — горестно сказала Люба. — Схоронили.

— Давно?

— Если на недельку задержитесь, накроем стол на сорок дней.

— Быть по сему.

Малуха — летний домик. В нём кровать, печь, стол и лавка углом, к стене прибитая. В рамках на стенах фотографии родственников. Только родителей нет. Вон дед в галифе и гимнастёрке стоит, опёршись о тумбочку. Дневалит? Остальных не знаю.

Люба принесла ужин. Присела к краюшку стола, облокотившись и подперев щёку ладонью. Пришлось поработать столовыми инструментами.

— Красивая у вас форма. Запылилась немного — давайте почищу.

— На кладбище сходим?

— Конечно.

Люба собрала посуду, унесла в дом, вернулась без передника, но в косынке.

Извлёк из чемоданчика парадный ремень, пристегнул кортик, фуражку взял в руку.

— Готов.

Шли селом, встречный народ останавливался, здоровался. Кто-то признавал или догадывался:

— Гладышев? Алексей? Смотри, какой вырос! А был ка-апельный....

Морская форма привлекала глаз, но внимание — это от бабушкиного авторитета. Чувствовалось, уважали её здесь, и могилка вон как ухожена.

Я положил цветы и взял под козырёк. Вот для этой минуты молчания привезён сюда офицерский кортик. Прости, родимая!

Дома, перед закатом, Люба:

— Попьёте с нами чайку?

— Простите, устал.

— Да-да, с дороги. Ложитесь, бельё чистое.

Лёг и честно пытался уснуть. Но когда луна вскарабкалась на крышу, сон пропал совсем. Поднялся, натянул шорты и тельник, достал из чемоданчика заветную шкатулку. Это подарок друзей. В ней курительная трубка из железного дерева, вырезанная в виде ананаса, и в мешочке зелёного атласа измельченный лист настоящего кубинского табака. Дарители утверждали, что это бывшее имущество знаменитого карибского пирата. Ну, разве что табак современной засыпки.

Вообще-то не курю, но всюду таскаю за собой эту шкатулку. И в исключительных случаях.... Кажется, такому время.

Выбрался на свет лунный, присел на лавчонку под окошком.

— Покурим, Билли, поскорбим?

Набил пахучим зельем чрево ананаса, чиркнул зажигалкой в виде миниатюрного пистоля. Затянулся ароматным клубом. Не каждому под силу взять в лёгкие дым кубинского табака. Но верный Билли берёг организм, и я не испытал неудобств — только приятное головокружение.

— Не спите? — накинув кофту на плечи, в сатиновой ночной сорочке, ступая босыми ногами по неостывшей от дневного зноя земле, с крыльца спустилась Любаша.

— Сидите, сидите, — остановила мою попытку встать и присела рядом. — Курите?

— Ритуально.

— Понимаю.