Анатолий Агарков - Как я стал Богом

— А партия?

— Сама разбежалась.

— КГБ, МВД?

— Контору закрыли, а менты сплошь поганцы да засранцы, как были, так и есть — к любой власти приноровятся.

— Народ?

— Обманули народ сладкими речами да западной мишурой. Сначала Горбатый, потом Беспалый — одни уроды во власти, вот и довели Россию. Раньше Западу кулаком грозили, а теперь туда с протянутой рукой. Вот так, полкан. Живём хуже эфиопов, а тут ты нарисовался — людей булгачишь. Шёл бы к себе на мазарки, а?

Услышанное настолько поразило Стародубцева, что он почувствовал сбои в работе головного мозга: никак не мог сосредоточиться, осмыслить и понять, как такое могло произойти. Наверное, Владимир Иванович, самый умный из экспериментаторов, мог бы что-нибудь прояснить. Стародубцев, как настоящий полковник, не привык долго колебаться и принял решение.

— Слушай мою команду, лейтенант: заключённых в камеру, дежурных на посты. Вернусь, приму руководство отделом на себя.

Стародубцев развернулся на месте и, механически ступая, ушёл в темноту.

Вскоре в притихшем отделе раздались негромкие звуки перемещений. Извлечённый из туалета после продолжительных переговоров капитан Морозов принял командование. Заключённые без колебаний вернулись в камеру предварительного заключения. Заметив среди них сержанта Маслюкова, дежурный возмутился:

— А ты куда? Смотри, Маслюков. Где твой табельный?

Блоха вернул оружие.

— И чтоб ни гу-гу, — погрозил Морозов пальцем и закрыл стальную дверь.

.... Лишь только Владимир Иванович Ручнёв шагнул на ступеньки райкома партии, дверь предупредительно распахнулась.

— Милости просим, Владимир Иванович. Я знал, что однажды вы вернётесь.

— Ты кто? — спросил Ручнёв, вглядываясь в заросшее щетиной лицо ночного сторожа.

— Вобликов, завотделом пропаганды и агитации, помните?

— Здесь что делаешь, зав?

— Работаю, Владимир Иванович, как должен работать каждый, кому дороги идеалы революции и родной Советской власти. Сторожу, одним словом. Вы проходите, проходите: здесь никого больше нет.

— Пришёл, наш родименький, вернулся, — суетился Вобликов, пропуская в здание музыкальной школы, а прежде — районного комитета партии, его бывшего первого секретаря. — Ну, теперь порядок будет. А я вот здесь сижу, поглядываю: чья возьмёт. Не верится, что в Лету канули наши могучие устои, наша всепобеждающая идеология.

— Что, аппаратчики за власть перегрызлись? — усмехнулся Ручнёв.

— Хуже, Владимир Иванович, гораздо хуже. Строили мы коммунизм, думали вот-вот и на века, а подул ветерок покрепче — и нету его, одни развалины остались.

— Что городишь? — Ручнёв остановился в полутёмном фойе.

— Правду, истинную правду, Владимир Иванович. Сколько раз в жизни убеждался в могучей, всепобеждающей силе большевистской правды. Наш советский человек всегда эту правду почитал. Могу ли теперь врать? — обиделся Вобликов.

— А кто портфели захватили? — насторожился Ручнёв.

— Так ведь что интересно, — сторож вознёс указательный палец. — Все партийцы бывшие. Где-то мы с вами, Владимир Иванович, проглядели-недоглядели за криводушными людишками: подняли, обласкали, а они в ответ — даешь демократию, долой КПСС! Хотя нет, вру, наверное. Не так власть перекрашивалась. Один дурак брякнул, как вождь когда-то, с броневика, а толпа подхватила. Номенклатура наша нет бы рот заткнуть крикунам, тут же стала подстраиваться да пристраиваться, чтобы власть не потерять да кусок пожирнее отхватить от народного пирога. Вот так и развалили великий и могучий Советский Союз.

— Ты о Вожде поосторожней, — заметил Ручнёв, размышляя об услышанном.

— А-а, — махнул рукой Вобликов. — Один остался, без охраны, не сегодня-завтра из Мавзолея на кладбище снесут. Докатились, одним словом.

Бывший секретарь вскинул голову и уставился на сторожа единственным глазом. Взгляд был ужасен, но Вобликов выдержал и печально покачал головой:

— Да-да, не удивляйтесь нашим переменам. Страна до ручки докатилась: прибалты бочку катят, грузины с хохлами норовят палку в ноги сунуть. Ну, а больше всего вреда от собственных буржуев: крадут и тащат за границу. Скоро в богатейшей некогда стране — шаром покати — ничего не останется. Промышленность развалили, — Вобликов стал загибать пальцы. — Сельское хозяйство — топором под корень. Торговлю отдали на откуп спекулянтам.

— Как такое могло случиться? — Ручнёв ощутил признаки подступающего страха.

Растерянность бывшего первого придала уверенности сторожу музыкальной школы. Он панибратски подмигнул собеседнику и сказал очень даже снисходительно: