Анастасия Николаева - Я-муары. Откровенные истории блогера

Иногда моя мама тоже играла в роковую красавицу. Но по-своему. Бабушкины комбинации казались ей недостаточным реквизитом для этой игры. Она не искала легких путей. Она даже вставала с тахты, выбрасывала фантики и начинала перехихикиваться с папой. Вся интрига заключалась в том, что мама ждала в гости своего вечного поклонника по фамилии Митрофанчук. Это был ее бывший одноклассник. В школе его звали, конечно, Митрофанушка. Так и мы его все называли. В маминой игре в роковую красавицу было меньше правды, чем во всех моих детских играх.

Дело в том, что маме Митрофанушка совсем не нравился. Но, уважая его постоянство, она не могла не пригласить его хотя бы раз в год. Папа, надо сказать, радовался куда больше мамы, ожидая соперника. Мне кажется, он чувствовал себя настоящим мачо рядом с толстопопым щекастым маминым ухажером.

Папа был старше мамы на 19 лет, у него была фантастически классная лысина в живописном обрамлении смоляных кудряшек, озорные умные карие глаза и бездна очарования. Что там говорить, от него были без ума все мои подруги, начиная с детского сада.

Я, чувствуя, что романтическое свидание, как всегда, будет под завязку заполнено Митрофанушкиной тоской, ничего хорошего от тех вечеров, когда он являлся к нам, не ждала. Хорошо, что это было не так уж часто – раз в два или три года.

Но вот один его визит ни я, ни мама не забудем никогда.

Итак, с утра вся семья знала, что к нам грядет эта жертва маминого женского коварства. Вообще хорошо, что папа одомашнил маму в ее семнадцать зеленых лет. А то бы эти митрофанушки не переводились на нашей кухне. Дело в том, что мама моя была в молодости сногсшибательная красотка. Вот такая.

Видите, какой богемный вид у нее? Увы, это все поза. На самом деле она всю жизнь вот такая.

То есть скромная девочка в очках, бедный книжный ребенок, так и не пожелавший приспосабливаться к этому неуютному миру.

Поэтому здорово, что папа пригрел на своей волосатой груди этого несчастного цыпленка. Другие, не такие проницательные претенденты на ее руку и все остальное, съели бы ее мозги столовой ложкой и выпили бы ее кровь пивными кружками. Или засушили бы ее своим занудством, как это и пытался сделать тоскливый, как ржавая водопроводная труба, Митрофанушка.

Итак. Папа, собираясь на работу, радостно грохотал мне что-то вроде того, что, если Митрофанушка будет сильно надоедать маме, он разрешает мне огреть его сковородой по его умной математической башке. Мама протестующе лепетала что-то о том, что несчастный ее собрат по школе и так обижен жизнью: ему не досталась она и он никак не закончит писать дисер. Я старалась во все это не вникать, потому что занудная пухлая рожа одноклассника даже меня обычно вгоняла в уныние. Лучше бы мама превращалась в роковую женщину проверенным способом – при помощи бабушкиного нижнего белья.

Папа наконец убежал на работу, мама, продолжая что-то бормотать о тяжелой жизни своего однокашника, чистила квартиру и булькала чем-то в кастрюлях.

Через какое-то время трямкнул звонок. Я вежливо выдвинулась в прихожую, готовясь приветствовать гостя. Мама, поспешно вытирая руки о полотенце, кинулась открывать.

Вот и он. Похожий по форме тела на батон белого хлеба, понурый, он стоял перед нами, сжимая в руках толстенький потертый портфель.

Митрофанушка, обреченно вздохнув, шагнул в квартиру. Поставил на пол портфельчик, снял серенький плащик, вытащил из черненьких ботинок ножки в сереньких, аккуратно заштопанных носочках. И уж тогда обернулся с приветливо-заискивающей улыбкой к нам.

– Моя диссертация, – сказал он застенчиво, показывая на портфель. Мы с мамой в недоумении переглянулись. Может, он решил подарить свой дисер единственной своей любви? Оказалось, что нет. Просто наш герой был уже практически на финишной прямой: он возил в переплетную мастерскую все три драгоценные экземпляра своей работы. И видимо, хотел тревожно-сладостные последние минуты перед защитой разделить с мамой.

Мамуля пригласила его на кухню и стала кормить и слушать. Тогда люди вообще как-то правильнее общались: они ели и смеялись, плакали и ели, ели и говорили, пели и ели. И так далее. Какая-то полнота жизни была во всем этом.

Я несколько раз заходила на кухню и могла в подробностях наблюдать сутулую понурую спину будущего кандидата наук и неестественно разговорчивую маму. Во всех компаниях у нас всегда разговаривал папа, и маму это очень устраивало. Но в данный момент папули не было, и маме досталась столь мало ей свойственная роль тамады. Изо всех сил она старалась превратить свой надрывный монолог в диалог. Но Митрофан ушел в глубоко в себя (с математиками так нередко бывает). И только протяжно вздыхал, нервно поводил пухлыми покатыми плечами и шевелил пальцами в сереньких носочках. Не знаю, может, именно такое поведение и означало для него высшую степень участия и возбуждения?