Джеймс Блэйлок - Гомункул

— Бордель, значит? Где-то в Вест-Энде… Это все?

— До крошечки.

Сент-Ив взвесил ценность этого откровения. Не слишком густо. А может статься, и вовсе ничего.

— По-прежнему работаешь на Дрейка? — с надеждой спросил он.

Кракен помотал головой.

— Получил под зад коленом. Дрейк меня побаивался, больно я на остальных не похож, — он выпрямился на своем стуле и вперил в Сент-Ива твердый взгляд. — Но разве мне претит провернуть небольшое дельце на пару с давним другом? О нет, сэр. Отнюдь не претит.

Продолжая говорить, Кракен не отводил глаз от погруженного в раздумья Сент-Ива.

— Билл Кракен не считает себя выше этого. Только не он, сэр. Если я решаю оказать кому услугу — хоть через весь город, хоть под дождем, стоит заметить… Что ж, я говорю себе: «Выше нос, пусть себе льет!» Таков мой девиз, когда я берусь за подобное предприятие.

Очнувшись, Сент-Ив не без труда уяснил для себя суть разглагольствований Кракена. Передал ему две фунтовые банкноты, пожал руку:

— Прими благодарность, дружище. Если дело выгорит, заработаешь еще. В четверг вечером подходи в лавку капитана на Джермин-стрит, там все и встретимся. А если выйдет разузнать еще хоть что-то, я тебя не обижу.

— Так точно, сэр, — кивнул Кракен, поднялся сам и бережно поднял котелок. Потуже затянув тряпицу, он аккуратно подвязал ее под крышкой. — Я приду.

Сложив две полученные банкноты, он запихнул их за отворот башмака, молча повернулся и поспешил прочь.

Упрямая сигара никак не желала раскуриваться. Сент-Ив пристально разглядывал ее некоторое время, прежде чем признал в ней ту самую, отсыревшую, которую метнул в Кракена полтора часа назад. Она будто преследовала его. Инвалид-попрошайка без большого пальца придвинулся ближе, и Сент-Ив вручил ему сигару и шиллинг. Отыскал на вешалке свой плащ, проверил, цел ли пакет во внутреннем кармане — на деле просто сложенная стопа бумаги, — и вышел в ночь.

Торговавшая табаком и курительными трубками лавка Пауэрса стояла на пересечении Джермин и Споуд, и ее вытянутые трехчастные окна в южной и восточной стенах позволяли любому — тому же капитану Пауэрсу, к примеру, — восседать за прилавком в мягком кресле и, поворачивая голову всего на несколько градусов, видеть, кто проходит по каждой из улиц. Однако в туманную и дождливую ночь на пятое апреля разглядеть хоть что-то в кромешной тьме за стеклами было маловероятно. Слабым мерцанием двух газовых фонарей на Джермин-стрит можно пренебречь. Лампы же, наблюдаемые в окнах там и сям вдоль улицы, явно страдали антипатией к сырости и, опасаясь промозглой ночи, не рассеивали свои отсветы далеко.

Капитан Пауэрс слышал звук приближающихся шагов на мостовой задолго до того, как путник возникал в одном из двух желтых кругов под фонарями, чтобы так же внезапно сгинуть затем в ночи в сопровождении затихающего щелканья подошв.

Дома через улицу от лавки были населены благородным сословием, большая часть которого заходила в лавку за кисетом табаку или сигарой. Тем не менее, капитану приходилось бы перебиваться с воды на хлеб, если бы не его пенсия. На море он служил с двенадцати лет и правую ногу потерял в стычке за полсотни миль южнее Александрии, когда его шлюп затонул в Ниле, расстрелянный из пушек рыскавшими по пустыням бандитами. Из всех добытых диковин он сохранил лишь слоновий бивень, из которого двадцать лет спустя Уильям Кибл, мастер-игрушечник, выточил ему искусственную ногу, лучшую из всех, что ему приходилось носить. Она не только сидела как влитая на уцелевшей части конечности, но к тому же была полой и вмещала пинту крепкого и две унции табаку. При нужде он мог без труда выкурить хоть все содержимое ноги: кнопочка на конце протеза открывала пластину с монетку в полкроны величиной, за которой пряталась чашечка трубки. Длинный мундштук, скрытый под брючиной и сюртуком, позволял владельцу протеза шагать и покуривать одновременно.

Но такой эксперимент капитан поставил лишь однажды, уступив странному желанию проверить, сработает ли замысел Кибла. Изумленные взгляды прохожих не позволили ему и дальше пользоваться чудным устройством на людях.

Поседевший на морских ветрах и превратившийся в стоика после тридцати лет суровой муштры у подножия мачты, капитан Пауэрс по натуре своей был убежденным консерватором. Свое достоинство он ставил превыше всего, и лишь старинная дружба, связывавшая капитана с Киблом, мешала ему признаться в отсутствии всякого желания быть увиденным за курением собственного протеза.