Геннадий Прашкевич - Ловля ветра

Я взглянул на часы.

Минут через десять прибудет поезд. Если и сейчас ко мне никто не подойдет, я войду в вагон и уеду.

Из широко растворившихся дверей вокзала вывалила на холодный перрон компания малайцев. Десять, может, двенадцать человек, я не считал. Какой смысл? Все они были похожи друг на друга, у всех в руках были Длинные, явно тяжелые саквояжи. Они неплохо прибарахлились в Спрингз-6. Шкуры бобров. Я усмехнулся: где-нибудь в Малайе только этого и не хватало. Я не понимал, что они тут делают. Чем хуже в каком-нибудь Куала-Лумпуре или в другом городке с не менее змеиным названием?.. Они обтекали меня, низкорослые, крепкие, живые. Я шагнул в сторону, чтобы не мешать им, и в этот момент тяжелый саквояж с силой ударил меня по колену.

– Полегче, братец!

В саквояже находились явно металлические детали. Его хозяин – маленький, смуглый, с едва-едва доходившей до моего плеча головой – что-то быстро сказал. Голос прозвучал сердито, чуть ли не угрожающе. Больше всего мне не понравились его глаза – глубокие, черные, яростно посверкивающие, – глаза фанатика. Он сказал что-то еще, но его окликнули – «Пауль!», – кто-то из малайцев подхватил его под руку и увлек в сторону. Он яростно оглядывался, но вернуться ему не дали. Издали, из-за деревьев, уже прорывался, дробясь на рельсах, луч прожектора. Плевал я на этого маленького малайца, даже если он угрожал мне. Гораздо больше меня трогало другое: ко мне так никто и не подошел. Был ли это человек в старомодном долгополом пальто, о котором говорил кассир? Я не знал этого. Оставалась последняя надежда: возможно, он отыщет меня в поезде…

Я помог войти в вагон фермерам с их тяжелыми корзинами и двум – трем старикам и все время незаметно оглядывался. Вот наступил момент, когда перрон опустел. Стоя на подножке, я смотрел, как медленно поплыл от меня перронный фонарь. Да, в Спрингз-6 ничего не случилось.

Я вошел в третий от головы поезда вагон. Всего их, кажется, было семь. Я еще удивился: для кого, собственно, пускают ночью семь вагонов? Малайцы вряд ли пользуются этой линией часто, а те три фермера с корзинами, которым я помогал, вполне могли бы ехать и утром. Старики в счет не шли. Почему бы им не поспать в ночном поезде? Может, скорость, погромыхивание колес на стыках скрашивают их ночное одиночество? Удивил меня и подвыпивший усатый франт в распахнутом плаще, из-под которого проглядывал темный костюм прекрасной тонкой шерсти. В руках у него была тяжелая деревянная трость. Присев, франт положил на нее руки и высокомерно, даже презрительно поглядывал на моих бобров с корзинами, потом голова его опустилась, он подался к стене и скоро уснул. Мне было все равно, куда он едет и откуда возвращается. Ничто в его биографии меня не интересовало и не могло интересовать.

Я вышел в тамбур и закурил. Мне не повезло, дело не выгорело. Я запоздало подумал; послать в Спрингз-6 могли и Шмидта. Он человек терпеливый и получил бы удовольствие от прогулки по городку – он вырос в таком же.

Я смотрел за окно.

Деревья действительно красноватые… Наверное, под ними и растет шалфей… Из-за окна легко и влажно несло прелыми листьями. Где-то там, за буграми, откосами есть настоящие ручьи, перегороженные настоящими бобровыми плотинами…

Осень…

В Спрингз-6 никто ко мне не подошел… Почему?

Доктор Хэссоп, конечно, умел вовлекать, но шефа не соблазнишь пустыми прожекторами. Он с нескрываемым интересом отнесся к рассказу о встрече доктора Хэссопа с незнакомцем, пытавшимся продать «чудо». Это ж какая температура должна быть развита в гнезде перстня, чтобы разжечь сигару? И это странное по нашим временам обращение – милорд… Оно звучало бы иронически, не будь обращено к доктору Хэссопу. Может, это и впрямь был человек алхимиков, таинственных мастеров, и в наши дни продолжающих поиск философского камня? Этих загадочных творцов, что незамеченными и незаметными влияют на судьбы мира? Этих непонятных людей, чье существование всегда волновало доктора Хэссопа и на связь с которыми он терпеливо искал выхода чуть ли не полжизни?

«Тебе открою тайну, но от прочих я утаю ее, ибо наше благородное искусство может стать источником и предметом зависти. Глупцы глядят заискивающе, вместе с тем надменно на наше Великое деяние, потому что оно недоступно им. Поэтому наше Великое деяние они полагают отвратительным, не верят, что оно возможно… Никому не открывай секретов нашей работы. Остерегайся посторонних. Дважды советую тебе: будь осмотрительным!»