Игорь Горностаев - Самый лучший из возможных

«Зеркало» было ослепительно прекрасным. Только чуть-чуть офуевшим. Даже надписи К-52 и «кобра», нацарапанные гвоздем на одной из опор космической тарелки не портили корабль — хранилище мощи и рева.

По традиции космонавтов, которую, как говорят, начал сам Юга Гарин, Гена Ом подошел к одной из восьми посадочных ног и помочился на нее, стараясь попасть как можно выше. Среди капитанов ходил упорный слух, что если при первом свидании с новым кораблём не сможешь выдавить из себя ни капли, то на борт лучше не подниматься вовсе. Правдив слух или нет, известно лишь Папе Тибрскому, но то, что среди капитанов были лишь мужчины — абсолютно достоверно. Должно быть, «Зеркало» о такой традиции знало, поскольку стояло спокойно, не пытаясь отдернуть посадочную ногу. Корабль брезгливо дернул опорой лишь по окончании традиционного омовения, когда Гена Ом отвернулся. И тут же возникло Чувство.

Это была любовь с первого взгляда. Да, не влюбиться было не возможно. Геннадий Ом покорял все космические транспортные средства сразу и на раз с детства. А если учесть, что для электронной оптики не было преград… Орбитальные каботажники, идущие на автомате — меняли курс, что бы только пролететь над парком, в котором мама гуляла с маленьким наследником фамильного рода Омов. А что он вытворял в юности с псевдоразумной техникой! Одно слово — спец.

Против ожидания, корабль не пустовал. На борту «Зеркала» кто-то был. И этот кто-то отнюдь не подготавливался к старту.

Оба вывода Гена сделал, услышав доносившиеся из чрева космической шаланды слова песни:

— Хто тут? — вежливо поинтересовался Гена и на всякий случай швырнул в чрево корабля зажигательную гранату.

Изнутри послышалось чмоканье (вероятно, певец пытался прикурить отсыревшую сигару), потом загадочные слова «А выкуси!» — и граната вылетела обратно.

Гена Ом внимательно оглядел свою вещь (не поцарапалась ли?), послушно выкусил шипящий запал, спрятал в организованный в барсетке загашник, и поднялся по трапу. Глазам предстала странная картина. На бочке, явно стилизованной под старину, восседал мужик в костюме восемнадцатого века прошлого тысячелетия и размахивал химической емкостью. Опытный глаз Ома распознал в ней колбу. Обычно в таких выращивают гомункулусов. Но колба пустовала.

— Ты кто? — осторожно спросил Гена.

— Я?! — удивился бочкосиделец и глубоко задумался. — Я доктор!

Воспоминания так обрадовали потомка Эскулапа и Гиппократа (а может еще и Асклепия?), что он спрыгнул с бочки, припал на плечо капитана и разрыдался. Потом оторвался от плеча, поинтересовался:

— Это жилетка?

Сам себе ответил:

— Без разницы! — и продолжил бурное слезовыделение. При этом колба в опущенной руке покачивалась явно угрожающе.

— А как тебя зовут, доктор?

Но доктор отвечать на вопрос отказывался: делал вид, что не слышит. Презрев приличия, Геннадий пошарил у пьяного по карманам, и вытащил у рыдающего на плече здоровяка удостоверение. Оказывается, что это был доктор лингвистического и вордоплетского синталогического института. В графе «тема диссертации» значилось: «Лука Мудищев». В графе «тема диплома» — «Остров сокровищ». В графе «специализация» — «Великий комбинатор». Остальные графы — в том числе имя и прозвище, оказались пусты. Сказать, что девственно — нельзя, поскольку весь документ был чем-то испачкан. Будто услышав немой вопрос, доктор перестал рыдать на секунду и совершенно трезвым голосом сообщил:

— «Хенесси» забрызгал. А год — девяносто третий.

Затем вернулся к прерванному занятию. «Не на того напал», — злорадно подумал Геннадий Ом и тихонько запел:

Доктор замер, и, не в силах противится, подхватил дуэтом:

Капитан спрятал так и не раскуренную сигару в карман, подхватил доктора лингвистического института под локоток и потащил в глубь корабля в поисках каюты литературного интеллектуала, не забывая напевать: