Дмитрий Пучков - Возвращение бомжа

Агроном удивленно покачал головой:

— Какая экспрессия!

Пендальф улыбчиво покивал головой:

— Ага… Мастер перевоплощения. Чертовски талантлив.

Глубоко законспирированному таланту в эту ночь не спалось — периодически мешали приступы икоты, да не давали покоя мысли о судьбе родины. Голый ворочался с боку на бок и бормотал себе под нос:

— Все! Сейчас спою. Зайка! Зайка моя! Блин! Не идет без фанеры.

Он присел, оглядываясь в ночной темноте, — рядом сопели в четыре дырки его спутники-карапузы. Стараясь не шуметь, он двинулся подальше от спящих, рассуждая на ходу:

— А может, чего-нибудь из прозы? Точно, — он подобрался к мелкой речушке протекавшей поблизости. — Шекспир. Исполняется впервые. Мной!

Наклонившись к воде, Шмыга почесал затылок, придал лицу осмысленное выражение, откашлялся и начал тонким голоском:

— Что ж не идешь ложиться ты, мой друг? То-бы горылки двух стаканив мало?

И тут же продолжил, скривив другую рожицу и забасив:

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Я что-то с двух стаканов не пойму… Откуда этот блеск лица? Обратно сало тайно жрала?

Снова вернувшись к «светлому образу», он принялся отвечать на вопросы:

— Да. Да. Молилась. Где-то в полвосьмого. И час назад… обратно салом задуплилась. Дуплиться салом… Это важно!

Отступив на шаг назад. Голый снова с напускной решимостью заявил:

— Вот это зря. Вот это не поможет. Я все уже решил. Тебе пришел конец.

По правде говоря, женская роль удавалась ему куда лучше:

— Ты шо, мне сала пожалел? Но отчего же? Гы не смотри, что я с лица не очень. Зато внутре я — лучший кандидат!

Напустив в сцену трагизма, Голый принял картинную позу и стал яростно выкрикивать обвинения:

— Платок! Родное сердце, где платок мой?

— Який такий платок? — удивлялась баба.

А дальше начинался «полный МХАТ» с заламыванием рук, пафосом и истерикой на сцене:

— Ты что, ты что — забыла? Оранжевый такой, на бошку привязать…

Снова вживаясь в женскую роль, Голый старательно изображал деревенскую дурочку:

— Ну, трохи вспоминаю, что-то было… но не конкретно. Под тем платочком, мозги мне отшибло… И больше я не помню ничего!

И опять принимался оскорблено вопить:

— Колись, куда платочек мой девала! Я знаю все. Подумай о грехах!

Оскорбленная дамочка в исполнении Голого тянула на Ленинскую премию в области искусства:

— Да, боже ж мой, один мой грех — любовь к народу. С оранжевым платочком на башке… с народом мы стояли на майдане! А вот тебя там… что-то не прыпомню…

Увлекшийся лицедействованием хмырь не заметил, что своими «виршами» разбудил зело недоброжелательного к собственной персоне Сеню. Карапуз не стал долго прислушиваться к подвываниям хмыря и решил вопрос попросту, по-пацански. Подкравшись со спины, зарядил ничего не подозревающему Голому в ухо:

— Ух, ты, контра!

И тут же, не дожидаясь, пока противник очухается, набросился на поверженного врага и продолжил избиение… Голый, тщетно пытавшийся увернуться от побоев, верещал, как все актеры театра кошек Куклачева вместе взятые:

— Караул! Хулиганы зрения лишают!

Естественно, что делал он это не просто так, а в расчете на скорую помощь в лице Федора, которая тут же не замедлила прийти ему на выручку. Злой спросонья начгруппы, отпихнув своего приятеля подальше от извивающегося в муках адских хмыря, принялся деловито внушать нарушителю спокойствия:

— Отставить, Сеня! Спокойно!

Однако задача выдалась не из легких, поскольку его приятель разошелся не на шутку:

— А у тебя все спокойно. Тормозной ты какой-то! — переключился он на Федора.

Тем временем пришедший в себя Голый принялся картинно заламывать руки и с напускным пафосом вещать:

— Это этюд! Это из «Отелло»! Во мне великий актер погибает! Я весь в творческих метаниях!

— «Погибает», говоришь? Это я тебе мигом! — опять дернулся было к своей жертве строптивый карапуз, но был снова остановлен другом:

— Сеня!

Хмырь тем временем пытался укрыться за чахлой березкой, не переставая изображать из себя невинную жертву. Глядя на это, Сеня продолжил истерить:

— Что Сеня? Что Сеня? Смотри, какую комедию ломает! Станиславский! Демирович-Нанченко, понимаешь!

Тут уж Федор не выдержал, и в его голосе появились начальственные нотки:

— Ты давай, не выражайся!

Слегка оторопев, Сеня пошевелил мозгами, но, так и не признав собственной вины, продолжил сопротивляться:

— А чего я сказал? Ты лучше, Федор Михалыч, спроси, что он тут нагородил.