Р. Лафферти - Девятьсот бабушек

Он заменял оружие в кобурах полисменов на водяные пистолеты. Любил отпарывать один рукав у пальто прогуливающихся джентльменов. Без одного рукава гораздо смешнее, чем без обоих.

Он отсоединял от ошейников собачьи поводки и прицеплял их к игрушечным собачкам на колесиках. Запускал в бокалы с водой лягушек и оставлял подожженные фейерверки на карточных столах.

Он переводил стрелки наручных часов прямо на запястьях мужчин и проказничал в мужских туалетах, пугая солидных джентльменов так, что они вынуждены были сушить брюки.

— В душе я остался мальчишкой, — повторял Чарльз Винсент.

С первых же дней он позаботился о своем финансовом благополучии. Различными сомнительными способами он собирал деньги и открывал счета под разными именами в разных городах.

Винсент не испытывал стыда за свои шалости с неускоренным человечеством. Когда он переходил в ускоренное состояние, люди превращались в статуи, слепые, глухие, едва живые. Проявление неуважения к таким комическим изваяниям не казалось ему чем-то постыдным.

Оставаясь в душе подростком, он развлекался с девушками.

— Смотрю на себя — синяк на синяке, — возмущалась Дженни. — Губы распухшие, передние зубы словно расшатаны. Не понимаю, что со мной происходит?

Конечно, он не собирался ставить ей засосы или причинять другой вред. В определенном смысле он любил ее, поэтому решил вести себя еще более аккуратно. Как все-таки приятно целовать ее, оставаясь невидимым, — целовать во все места, даже выходя за рамки приличия! Из нее получались изящные изваяния. Это было веселое времяпрепровождение. Впрочем, она у него была не единственной.

— Ты что-то постарел, — заметил однажды его коллега. — Не следишь за здоровьем? Чем-то обеспокоен?

— Конечно, нет, — возразил Винсент. — Никогда не чувствовал себя лучше.

Теперь у него появилось время для массы вещей — в сущности, для всего. Ничто не мешало освоить науку — любую, какую бы он ни захотел. Он мог потратить пятнадцать минут и выгадать пятнадцать часов. Читал Винсент быстро, но внимательно и прочитывал от ста двадцати до двухсот книг за вечер и ночь. И спал он тоже в ускоренном состоянии, полностью восстанавливая силы за восемь обычных минут.

Прежде всего он озаботился изучением языков. Освоить язык в объеме, достаточном для беглого чтения, можно за триста часов обычного времени или триста минут ускоренного. Если изучать языки, начиная с родственных, и лишь потом переходить к более сложным, особых трудностей не возникает. Для начала он овладел пятьюдесятью языками и при необходимости мог легко добавить к ним новый, потратив всего вечер. Одновременно он начал накапливать и систематизировать знания. Во всей мировой литературе, если говорить откровенно, наберется не больше десяти тысяч книг, которые действительно стоит прочесть и которые можно полюбить. Он проглотил их с удовольствием, и две-три тысячи из них понравились ему настолько, что он решил перечитать их в будущем.

Мировая история оказалась очень неровной; приходилось знакомиться с текстами и источниками, по форме едва читабельными. То же самое с философией. Изучение математики и естественных наук, как теоретических, так и прикладных, продвигалось еще медленнее. Тем не менее, обладая неограниченным ресурсом времени, можно было разобраться в любом предмете. Нет идеи, рожденной человеческим разумом, которую не мог бы понять нормальный человек, если у него есть время, правильный подход и соответствующая подготовка.

Все чаще Винсенту казалось, что он приближается к какой-то тайне. Всегда в такие моменты он ощущал слабый странный запах — как из древней, глубокой ямы.

Он выделил основные моменты человеческой истории; вернее, самой логичной или, по крайней мере, самой вероятной из ее версий. Было сложно придерживаться ее главной линии — этой двухполосной дороги рациональности и откровения, которая всегда должна вести к поступательному развитию (не прогрессу, нет; прогресс — это всего лишь фетиш, игрушечное слово, используемое игрушечными людьми), к раскрытию потенциала, росту и совершенствованию. Временами ему казалось, что он прикасается к истории чего-то, что существовало на Земле раньше человечества.

Но главная линия часто была неясна, скрыта или почти стерта, она едва прослеживалась сквозь миазмы и туман. Грехопадение человека и искупление грехов через распятие Христа он счел главными вехами истории. Но теперь он знал, что ничто не случается единожды, что оба эпизода — из разряда вечно повторяющихся, что из этой древней ямы тянется рука, отбрасывающая тень на человечество. Винсент видел эту руку в своих снах, — а они отличались особенной живостью, когда он спал в ускоренном времени, — он видел протянутую лапу шестипалого монстра. Он начал понимать опасность ловушки, в которую угодил.