Терри Пратчетт: В доспехах и с оружием

"Сэр? " — вежливо обратился Морковка.

"Да-а. Мы похороним ее у Маленьких Богов, как ты насчет этого? " — сказал Бодряк. — «По существующей в Дозоре традиции.»

«Да, сэр. Вы уходите с Осколком. С ним все в порядке, если только не забывать отдавать ему приказы. Если вы не возражаете, то я вряд ли приду на вашу свадьбу. Вы знаете, каково это…»

«Да. Разумеется. Гм-м. Морковка?»

Бодряк моргнул, отводя подозрения, которые настоятельно требовали внимания. «Мы не должны быть слишком строги с ним. Я ненавижу подобных ублюдков, но хочу оставаться честным с ним. Я знаю, что делает гоннилда с подобными людьми. Мы все равны перед гоннилдой. Я мог бы оказаться таким же, как и он.»

«Нет, капитан. Вы же опустили ее вниз.»

Бодряк выдавил слабую улыбку.

«Они называют меня мистером Бодряком.»

Морковка вернулся в Дом Дозора и положил тело Любимицы на плиту во временном морге. Трупное окоченение уже началось.

Он набрал воды и вымыл ее мех наилучшим образом, и насколько смог. Следующее, что он сделал, по правде говоря могло бы удивить тролля или гнома или любого, кто не знает реакции человеческого ума на стрессовые обстоятельства. Он написал рапорт. Он подмел полы в главной комнате; по расписанию было его дежурство. Он умылся, сменил рубашку, забинтовал рану на плече, вычистил доспехи, натирая их проволочной щеткой, обернутой шерстяной тряпкой и различными салфетками, пока он не смог вновь видеть в них свое отражение.

Он слышал, далеко-далеко, «Свадебный Марш» Фонделя, исполненный на Ужасном Органе с аккомпанементом Разнообразных Шумов Скотного Двора. Он выудил полбутылки рома оттуда, где по мнению сержанта Двоеточие был надежный тайник, налил себе немного и выпил, произнеся тост: "За мистера Бодряка и леди Рэмкин! " ясным, искренним голосом, который мог бы смутить кого угодно, слышавшего это.

В дверь поцарапались. Он впустил Гаспода. Маленький пес забился под стол, ничего не говоря.

Затем Морковка поднялся в свою комнату, сел в кресло и выглянул в окно.

Полдень миновал. Дождь прекратился незадолго до вечернего чая.

Во всем городе зажглись фонари. Вскоре взошла луна.

Дверь отворилась. Мягко ступая, вошла Любимица.

Морковка повернулся и улыбнулся.

"Я не был уверен. " — сказал он. — «Но подумал, разве не серебро их убивает? Просто мне оставалось только надеяться.»

Миновало два дня. Дождь установился. Он не лил, он лениво поплевывал из серых туч, пробивая ручейки в грязи. Он наполнил Анк, который еще раз с чавканьем и смоктаньем промчался по своему подземному царству. Он лил из уст горгон. Он хлестал по земле так сильно, что над землей стоял туман от рикошетов. Он барабанил по могильным плитам на кладбище за Храмом Маленьких Богов и в маленькую ямку, вырытую для констебля Жвачки.

На похоронах Стражника всегда были только Стражники, говорил сам себе Бодряк. Иногда бывают родственники, как сегодня леди Рэмкин и Руби Осколок, но вам никогда не удастся собрать толпу. Возможно Морковка был прав, что если ты стало Стражником, то прекратил быть кем-нибудь еще.

Хотя сегодня присутствовали и другие люди, стоявшие молча вдоль подъездов к кладбищу. Они не присутствовали на похоронах, но наблюдали за ними.

Там присутствовал маленький священник, который провел этническую службу, предназначенную для удовлетворения любого из богов, который мог выслушать. Затем Осколок опустил гроб в землю, а священник бросил церемониальную горсть земли, не обращая внимания на то, что вместо грохота сыплющейся земли последовал громкий финальный шлепок.

К удивлению Бодряка Морковка держал речь, гулко разносившейся над сырой землей, отражаясь от плачущих дождем деревьев. Речь основывалась на единственном тексте, который допускалось использовать в подобных случаях: он был моим другом, он был одним из нас, он был хорошим полицейским.

Он был хорошим полицейским. Это произносилось на каждых похоронах стражника, которые мог вспомнить Бодряк. Это могло бы быть сказано даже на похоронах капрала Валета, хотя каждый и держал бы перекрещенные пальцы за спиной.

Ведь это было то, что требовалось сказать.

Бодряк уставился на гроб и тут странное чувство закралось у него, столь же коварно как дождь, струящийся сзади по шее. Оно не ограничилось только подозрением, ибо оставаясь в его душе достаточно долго, оно могло бы стать подозрением, но сейчас оно сводилось к слабому пощипыванию от предчувствия.

Бодряк обязан был спросить. Он никогда не перестанет о ней думать, если хотя бы не спросит.