Фрол Владимиров - Пепел Клааса

«Что за чёрт! — нервничает Эдик. — Хватит уже!»

Метки становятся откровенно навязчивы.

— Итак, победителем объявляется… Эдуард Клаас!

Завизжали тормоза, ремень безопасности резанул грудь. Клаас сглотнул. Смотрит на приборную панель: лампочки не горят, значит, мотор работает. Он сворачивает на обочину, отстёгивает ремень, поворачивает ключ.

«Нет, это уже слишком, — на лбу его выступает пот, глаза ищут, на чём бы остановиться. — Я всё понимаю: позывные, совпадения, тёски, однофамильцы… Но, чёрт подери, не до такой же степени! Не до такой же степени!»

— Ваш приз ждёт, Эдуард! — дребезжит в колонках. — Свяжитесь с нами по телефону или по электронной почте, и получите зелёный плащ, в котором наш гость прошёл всю Россию. Разумеется, Вы также получаете в подарок его новую книгу «Путешествие из Калининграда в Петропавловск Камчатский» с автографом автора и аудио-версией книги. Читает автор.

— Ну, я думаю, если Вы получаете этот плащ, — вещает писатель, — значит Вы неравнодушный человек. Значит, нечто в вашей повести убедило меня. Убедило настолько, что я готов расстаться с самой, на сегодняшний день, дорогой для меня вещью. И ещё: конечно, Вы — созидатель. Вот это очень важно. Я, знаете, что понял: Россия — это я. И если я сумел изменить себя, даже сотворить себя в какой-то степени, значит сумел, уже сумел, сотворить и Россию. Сотворить такой, какой я бы хотел её видеть. Теперь самое важное: пройдя этот путь, я осознал, что на самом деле в России я ничего бы менять не стал. Я сотворил бы её заново такой, какая она есть, со всеми вывихами и нестроениями, со всем этим раздраем. Россия — это мир, это вселенная. Она в постоянном кризисе, потому что она творит себя каждое мгновение. Иначе невозможно. Не могли бы появиться иначе Чаадаев и Леонтьев, Достоевский, Булгаков и Ерофеев. Великий раздрай порождает великие души и питает их…

Эдик выключает приемник. Сердце колотится, в груди ноет.

«Это слишком, это уже слишком, — твердит он. — Может, я всё же сошел с ума? Если так, то всё становится на свои места».

Кажется, он начинает понимать сущность безумия. До сих пор Клаас лишь приближался к опасной черте, даже нырял под неё, но умопомешательство в действительности не грозило ему. Не грозило потому, что он чувствовал грань, пусть и зыбкую. Порой казалось: вот ещё немного, внутри лопнет какая-то струна, и он навсегда окажется по ту сторону реальности. Но именно ощущение границы, способность взирать на безумие со стороны и свидетельствует вернейшим образом о крепком душевном здоровье.

«С ума сходят мягко, безболезненно, — думает Эдик, лихорадочно нащупывая опору в сознании. — В зазеркалье соскальзываешь именно тогда, когда менее всего этого опасаешься».

Клаасу не по себе. Заигрывать с безумием и сойти с ума — разные вещи. Эдик пытается запустить механизмы самосохранения, мысль лихорадочно работает.

«Так, стоп! Хватит лирики, хватит философии. Когда это началось? Год назад? Месяц? Неделю? День? Что из всего происходящего реально, а что — нет?»

Ответы даются с трудом, страх нарастает.

«Ну, хорошо, не может же всё оказаться галлюцинацией?» — думает он и ужасается очевидному:

«Может!»

Органный концерт. Сергей Павлович. Осиртовский. Джеймс. Аднан. Всё походит на сон, причудливую фантасмагорию, в которой быль и небыль сплавляются воедино, в измерение неподвластное бодрствующему сознанию, потому что оно, сознание, спит.

«Что же реально, что?» — мечется Эдик. Солнечное безмятежное утро, дорога, зовущая вдаль, руль, за который хочется ухватиться и ехать — всё кажется иллюзорным. Мерещится, что вот сейчас краски поплывут, формы размажутся, и только осколки блаженства, тающие на ресницах открытых глаз, напомнят об утраченном мире.

«Но, если это сон, где же я проснусь? Дома? Я уже просыпался дома вчера и позавчера. В Грозном? С Кларой?» — В сердце кольнуло.

«Где точка отсчета, где она?» — требует Эдик.

«Инопланетяне… Осиртовский поверил в Бога… Монах на протестантских похоронах. Кант. Бред! Полный бред! Нужна зацепка, какая-то материальная зацепка».

Клаас достаёт дневник. Вот закладки, которые он сделал для Суортона. Он щупает их, нюхает. Полоски бумаги пахнут дорогим одеколоном. Переворачивает несколько страниц.

«Сегодня на органном концерте познакомился с интересным стариком, — Эдик въедается в строки, ловя каждый штрих собственного почерка. — Потомственный дворянин, инженер по профессии…»