Фрол Владимиров - Пепел Клааса

Клаас просыпается от нарастающего звука будильника, сработанного под музыкальную табакерку: в хрустальном ящичке бегает маятник, на фигурной крышке механический скрипач водит смычком по едва заметным для глаза струнам, из крошечного динамика, спрятанного в корпусе скрипки, раздается партита № 3 Баха. Рядом с будильником открытка, подписанная каллиграфически: «Заседание Академии открывается в 10:00 в той же зале. До встречи через 40 минут».

— Какое ещё заседание? — бормочет Клаас. — Что за академия?

На столике возле постели он обнаруживает завтрак: кофе и бутерброды.

Закончив утренний туалет и подкрепившись, он отправляется в гостиную. «Зала», как называлась гостиная в записке, претерпела со вчерашнего вечера некоторые изменения: появились рояль и небольшая кафедра, пять треугольных столиков и кресла перед каждым из них. Но более всего удивляет Клааса вид его новых знакомых: Сергей Павлович, Джеймс, аль-Балазури и Осиртовский при фраке и бабочке восседают в креслах. Клаас ищет глазами Эльзу, но её нигде нет. Наконец, он оборачивается к двери и обнаруживает её за роялем (должно быть, она вошла вслед за ним) в чёрном вечернем платье: плечи обнажены, волосы перехвачены жемчужной нитью.

— Прошу Вас, Эдуард, — мягко приглашает Сергей Павлович, указывая на единственное пустующее кресло.

— Но я не при параде, — криво улыбается Клаас.

— Присаживайтесь, присаживайтесь. Пора начинать.

Эльза касается клавиш, и Клаас каким-то непостижимым образом мгновенно оказывается в кресле (через пару минут он объяснит себе, что был столь поражён новой обстановкой, что сел в кресло как бы в полузабытьи, не помня себя).

Закончив, Эльза встаёт из-за фортепиано и подходит к кафедре.

— Высокочтимые члены Академии, — её обворожительная улыбка озаряет гостиную, — я рада объявить заседание две тысячи шестого года открытым. Как Вы знаете, а новые члены и гости Академии имеют возможность узнать об этом сегодня, у нас нет строгой повестки дня, равно как и дискуссий. Вернее, все дискуссии состоялись вчера, сегодняшний же день посвящён осмыслению минувшей беседы и докладам. Вы можете брать слово, когда пожелаете, вернее, когда почувствуете интуитивное озарение. Вот, собственно, и всё. Если с Вашей стороны не будет каких-либо предложений или возражений, то можно начинать.

Все одобрительно молчат, Сергей Павлович покачивает головой. Эльза возвращается к роялю, садится, размышляет с минуту, будто прислушиваясь, и вдруг — неуловимая точно истина, окутанная вьюгами, омытая июльскими ливнями, тонкая, трепещущая как паутинка на ветру — является первая соната для фортепиано Рахманинова; она дурманит лесными ароматами, кружит степной позёмкой, ворожит птичьей трелью; среди шелеста листвы слышится перешёптывание юных звёзд, горизонт тревожат зарницы, и в глухом рокоте грома отзывается приближение судьбы и суда, нераздельных и неслиянных словно вина и спасение.

Последняя нота растворяется в благоговейной тишине. Осиртовский поднимается со своего места, в руке несколько убористо исписанных листков, и неловкой юношеской походкой идёт к кафедре. Лицо его выражает крайнее волнение, неуклюже прикрытое маской выспренной дерзости, что особо хорошо просматривается в игре мышц вокруг рта — если бы у профессора были усы, то они топорщились бы на старинный манер.

— Господа! — интонация Осиртовского также выдаёт напускное кинематографическое гусарство. — Господа, я хочу говорить сегодня на тему, которая занимает мои мысли более двадцати лет и которую я не могу обсуждать со своими коллегами по философско-историческому цеху, ибо речь пойдёт о философско-исторической теории. Не удивляйтесь господа. С профессиональными историками и философами невозможно говорить о новой философии истории, ибо почти все они больны фактофренией, которую почему-то считают подлинной наукой. Мои коллеги, господа, помешаны на собирании фактов. Они полагают, что чем более достоверных фактов им удастся «нарыть», тем более доказательными получатся их теории, как будто теории самозарождаются в скоплении фактов точно мыши в мусоре по известному средневековому заблуждению. Нет, теории не появляются от нагромождения фактов, они возникают от соприкосновения фактов с творческим началом мыслителя, его воображением, интуицией! Великие теории приводят факты в систему, сообщают им своё место и ценность, а не наоборот. Отказываясь от интуиции и фантазии, мои коллеги отвергают саму возможность построения философско-исторических теорий, они ограничиваются мелкими теорийками, объясняющими локальные исторические сюжетики, и считают этот филателизм наукой. Вы — другое дело. У Вас я надеюсь найти если не согласие, то уж во всяком случае понимание. Я благодарен судьбе за то, что она привела меня в Академию, то есть к Вам, господа.