Дмитрий Сафонов - Шериф

Но ему погибать было еще рано. Он еще не сделал всего, что должен был сделать.

Шериф даже не понял, что с ним произошло, он просто почувствовал, что немного отступил от КРАЯ. На полшага. Но отступил.

Все происходило, как в замедленной съемке. Острие кирки, точно нацеленное в темя зеленоглазого уродца, со свистом рассекало застоявшийся воздух. Рубинов остро ощущал перемешавшиеся запахи железа, сырости и солидола.

Зеленоглазый снова опустил веки, будто спал на ходу. В голове Рубинова промелькнула мысль о вечном сне, который он сейчас устроит этому маленькому яичному засранцу. Четырехугольная дырка в круглой голове, из которой вырывается фонтан алых брызг. Ноги слабеют, подкашиваются, зеленоглазый падает на колени, и Рубинов, с усилием вытащив застрявшую кирку, размахивается и всаживает ее снова, стараясь загнать поглубже.

Но за долю секунды до этого яркая вспышка боли взорвалась в его собственной голове. Из спины, точнее — из загривка (его слабое местечко, ахиллесова пята между лопаток, о которой хорошо знала жена, кусая или целуя ее — в зависимости от того, чего хотела добиться) забила струя кипятка. Она с шипением ударила вверх, окрасив потолок. Горячая темно-красная капля упала ему на лысину.

Рубинов словно увидел себя чужими глазами со стороны, на один лишь краткий миг. Но и этого мига ему хватило, чтобы понять: все кончено.

Пинт с Ружецким сидели на кухне. Пинт успел заварить чай и теперь прихлебывал из большой кружки с разноцветными грушами на пузатых боках. Видимо, профессия брала свое. Ему было явно не по себе: лицо осунулось, и глаза блестели каким-то болезненным лихорадочным блеском, но он постарался забыть о том, что на втором этаже лежит труп молодой женщины, и не упустил возможности попить горячего сладкого чаю с бергамотом.

Ружецкий сидел за столом, подперев обеими руками голову. Волосы его были взъерошены, усы топорщились. Пинту он почему-то напоминал только что вымытого котенка.

Время от времени Ружецкий устремлял взгляд в потолок, тяжело вздыхал и снова упирался подбородком в сложенные ладони.

За все время, что они сидели вдвоем, Ружецкий сказал только три слова: «Я не хотел».

Пинт не сказал и этого — он молча кивнул в ответ. Если честно — ему было все равно, хотел убивать Ружецкий жену или не хотел… Если уж на то пошло, это его личное дело. У Пинта и без того забот хватало.

Сегодняшний безумный день никак не мог закончиться. Начался он хорошо — Пинт прекрасно помнил то радостное возбуждение, которое испытывал, садясь на поезд в Александрийске. Он ждал встречи с Лизой, мечтал увидеть ее светящиеся от радости глаза, хотел крепко сжать ее в своих объятиях, прикоснуться к ее мягким прохладным губам… Но все пошло совсем не так, как он предполагал.

Сначала — встреча с Шерифом, чье настроение было переменчиво, как лондонская погода. (Какая в Лондоне погода, Оскар не имел ни малейшего представления, но почему-то думал, что переменчивая.)

Пинт так и не составил о Шерифе окончательного мнения. Одно он понял наверняка: что-то его очень сильно грызет. Гложет. Пожирает изнутри. И еще: при всей своей удали, властности и силе Шериф такой же человек, как и все. И точно так же может бояться. Но чего боится Шериф — осталось для Пинта загадкой. Это была запретная земля, терра инкогнита, куда вход посторонним был закрыт. Шериф начал рассказывать ему свою историю и, может, даже рассказал бы ее до конца (насколько честно и искренне — это еще вопрос), если бы не Ружецкий. Чего он, дурак, схватился за ружье? Лучше бы забодал всех — и жену и ее любовника — своими рогами.

Пинт украдкой взглянул на Ружецкого. Тот снова закатил глаза к потолку и вздохнул.

Тамбовцев окончательно сбил Пинта с толку: сестренки-близнецы, их немая мать, появившаяся неизвестно откуда. Общая картина никак не желала приобретать цельность, она напоминала куски рассыпанной мозаики: только Оскар начинал их складывать, как — бац! — возникал новый кусочек, который никуда не вписывался.

А странная сцена на кладбище? Могильный камень, под которым лежала маленькая девочка, погибшая десять лет назад? Казалось бы, при чем здесь она, если бы не одна деталь: ее тоже звали Лиза Воронцова. И другой Лизы, если верить Шерифу и Тамбовцеву, в Горной Долине не было. Что это? Чей-то нелепый розыгрыш? Глупая жестокая шутка? Или обман, наваждение? Как все это понимать? И как к этому относиться?

Пинт не знал. Он не знал, досадовать ему или сетовать, убиваться или радоваться. Ну, уж точно не радоваться. Чего-чего, а поводов для радости не было. Ни единого.