Клайв Баркер - Имаджика - Пятый Доминион

Однако в такие дни, как сегодня, когда холодный ветер с Постного Пути завывал в шпилях Квемского дворца, он мечтал отослать в Изорддеррекс зеркало, в которое он смотрелся утром, чтобы его отражение правило там вместо него. Тогда он сможет остаться здесь и вспоминать о далеком прошлом. Англия в разгар лета. Омытые дождем улицы Лондона, которые видит он, проснувшись. Мирные поля в окрестностях города, наполненные жужжанием пчел. Именно такие сцены представлял он себе с тоской, когда пребывал в элегическом настроении. Однако такие настроения редко владели им долго. Он был слишком реалистом и требовал правды от своих воспоминаний. Да, действительно шел дождь, но он хлестал с такой исступленной злобой, что побил все фрукты в садах. А тишина этих полей была затишьем перед боем. А нежный шепот исходил не от Деревьев, а от мух, прилетевших, чтобы отложить яйца.

В то лето началась его жизнь, и ее первые дни были наполнены знамениями Апокалипсиса, а не знаками любви и плодородия. Не было такого проповедника в парке, который не знал бы наизусть Откровение Иоанна Богослова, и не было такой шлюхи на Дрюри-Лей, которая не утверждала бы, что видела танец дьявола на полночных крышах. Разве могли эти дни не повлиять на него: не наполнить его ужасом перед надвигающейся катастрофой, не внушить ему любовь к порядку, к закону, к Империи? Он был дитя своего времени, и если в стремлении к порядку он зачастую бывал жестоким, то была ли это его вина или вина века?

Трагедия была не в страдании, которое было неизбежным следствием любой социальной деятельности, а в том факте, что его достижениям теперь угрожали силы, которые — позволь им только прийти к власти — вновь ввергнут Имаджику в тот хаос, из которого он извлек ее, и разрушат его труд за ничтожную часть времени, потребовавшегося для того, чтобы его совершить. Для подавления подрывных сил у него существовал ограниченный набор возможностей, и после событий в Паташоке и раскрытия заговора против него он удалился в покой Квемского дворца, чтобы решить, какую из этих возможностей предпочесть. Он мог продолжать рассматривать бунты, забастовки и восстания как мелкие неприятности, ограничивая ответные меры малыми по масштабу, но красноречивыми репрессиями, вроде сожжения деревушки Беатрикс или судов и казней в Ванаэфе. Однако у этого пути было два значительных недостатка. Последнее покушение на его жизнь хотя и не имело успеха, все же было довольно близко к этому, и до тех пор, пока последний радикал и революционер не будет уничтожен, он вряд ли сможет чувствовать себя в безопасности. Кроме того, когда по всей его Империи то тут, то там происходят эпизоды, требующие соответствующих ответных мер, будет ли иметь нужный эффект новая волна чисток и репрессий? Возможно, настало время для осуществления более честолюбивого замысла? В городах ввести военное положение, арестовать тетрархов, чтобы их злоупотребления были разоблачены именем справедливого Изорддеррекса, сменить правительства, а малейшие признаки сопротивления подавить силой армии Второго Доминиона. Может быть, стоит сжечь Паташоку вслед за Беатриксом. Или Л’Имби вместе с его жалкими храмами.

Если этот план осуществится успешно, доска будет вытерта начисто. Если же нет — если советники недооценили масштабы смуты и ее лидеров, — тогда может случиться так, что он окажется в ловушке и Апокалипсис, в который он был рожден в то далекое лето, наступит снова, здесь, в самом сердце его обетованной земли. Что будет, если вместо Паташоки сгорит Изорддеррекс? Куда отправится он за утешением? Может быть, обратно в Англию? Интересно, сохранился ли еще его небольшой дом в Клеркенуэлле, а если и сохранился, то благоприятны ли до сих пор его стены для дел страсти, или происки Маэстро выскоблили их до последней доски и гвоздя? Вопросы эти мучили его. Размышляя над ними, он обнаружил любопытство — нет, не просто любопытство, а страстное желание выяснить, как выглядит Непримиренный Доминион спустя почти два столетия.

Его размышления были прерваны Розенгартеном [7] Rosengarten (нем.) — сад роз. (этим именем он наградил его в минуту иронии, ибо более бесплодного существа, кажется, никогда не было). Кожа генерала была покрыта пятнами, оставшимися после болезни, подхваченной в болотах Ликвиота, в муках которой он сам себя оскопил. Главным в жизни Розенгартена был долг. Среди генералов он был единственным, кто не осквернял аскетическую атмосферу этих комнат каким-нибудь греховным излишеством. Двигался и говорил он очень тихо, духами от него не пахло, он никогда не пил и не ел криучи. Он был абсолютное ничто и единственный человек, которому Автарх безоговорочно доверял.