Клайв Баркер - Баркер К. Имаджика - Примирение. Гл. 37-62

Как выяснилось, принцип Примирения постичь было не так уж и трудно. Каждые двести лет в Ин Ово расцветал своего рода цветок — пятилепестковый лотос, который плавал на этих смертельных водах, неуязвимый как для их яда, так и для их обитателей. Это святилище было известно под множеством имен, но самым простым и самым распространенным из них было имя Ана. В нем и должны были собраться Маэстро, принеся с собой образы тех миров, которые они представляют. Как только составные части окажутся собраны в одно место, процесс должен пойти самостоятельно. Образы миров должны, были слиться воедино, и тогда эта почка, усиленная Аной, может раздвинуть Ин Ово и открыть путь между Примиренными Доминионами и Землей.

— Ход вещей на нашей стороне, — говорил мистиф из тех, лучших времен. — Природный инстинкт велит каждой сломанной вещи искать воссоединения. А Имаджика сломана и может быть починена только Примирением.

— Тогда почему же было столько неудач? — спросил его Миляга.

— Не так уж и много их было, — ответил Пай. — Кроме того, все предыдущие попытки терпели неудачу по вине внешних сил. Христос пал жертвой вражеских происков. Пинео был уничтожен Ватиканом. Каждый раз какие-то посторонние люди губили лучшие намерения Маэстро. У нас таких врагов нет.

Какой горькой иронией прозвучали эти слова! На этот раз он не может позволить себе такого благодушия. Во всяком случае, до тех пор, пока жив Сартори и леденящее душу воспоминание о последнем, неистовом явлении Пая по-прежнему стоит у него перед глазами.

Но хватит об этом думать! Он постарался прогнать видение и устремил взгляд на Целестину. Ему трудно было думать о ней как о своей матери. Возможно, среди тех бесчисленных воспоминаний, которые ожидали его в этом доме, и были какие-то смутные картины того, как грудным ребенком он лежал у нее на руках, как сжимал своим беззубым ртом ее грудь и сосал молоко, но ему они не встретились. Возможно, просто слишком много лет, жизней и женщин миновало со времени его младенчества. Он ощущал в себе благодарность за то, что она подарила ему жизнь, но трудно было отыскать в душе нечто большее.

Через некоторое время пребывание у ее ложа стало угнетать его. Слишком уж она была похожа на труп, а он — на добросовестного, но равнодушного плакальщика. Он поднялся на ноги, но, перед тем как выйти из комнаты, помедлил у изголовья и наклонился, чтобы прикоснуться к ее щеке. Их тела не соприкасались уже в течение двадцати трех, а то и двадцати четырех десятилетий и, вполне возможно, уже не соприкоснутся снова. Плоть ее оказалась вовсе не холодной, как он предполагал, а теплой, и он задержал руку у нее на щеке дольше, чем намеревался. Где-то в слепых недрах сна она ощутила прикосновение и, похоже, поднялась чуть-чуть повыше — до уровня сновидения о нем. Суровость ее черт смягчилась, а ее бледные губы прошептали:

— Дитя?

Он не знал, отвечать или нет, но в момент его колебаний она вновь произнесла то же самое слово, и на этот раз он ответил:

— Да, мама?

— Ты будешь помнить о том, что я тебе рассказала?

«Что бы это могло быть?» — подумал он.

— Я… не уверен. Постараюсь, конечно.

— Может быть, я расскажу тебе еще раз? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

— Да, мама, — сказал он. — Расскажи мне, пожалуйста, еще раз.

Она улыбнулась едва уловимой улыбкой и начала рассказывать историю — судя по всему, далеко не в первый раз.

— Давным-давно жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана…

Но не успела она начать, как стала соскальзывать все глубже и глубже в сон, а голос ее стал стихать.

— Не останавливайся, мама, — попросил Миляга. — Я слушаю тебя. Жила-была женщина…

— …да…

— …и звали ее Низи Нирвана.

— …да. И отправилась она в город злодейств и беззаконий, где ни один дух не был добрым и ни одно тело — целым. И там ее очень-очень сильно обидели…

Голос ее вновь окреп, но улыбка исчезла с лица.

— Как ее обидели, мама?

— Тебе не обязательно об этом знать, дитя мое. Когда подрастешь, сам об этом узнаешь, а узнав, захочешь забыть, но не сможешь. Запомни только, что обидеть так может только мужчина женщину.

— И кто ее так обидел? — спросил Миляга.

— Я же сказала тебе, дитя мое, — мужчина.

— Но какой мужчина?

— Имя его не имеет значения. Важно другое — ей удалось убежать от него и вернуться в свой родной город. И там она решила, что должна обратить во благо то зло, что ей причинили. И знаешь, что было этим благом?

— Нет, мама.