Клайв Баркер - Проклятая игра

— Что ж… может, мне привести Штрауса? Ты хочешь видеть его или нет?

Слова нескончаемо долго проходили сквозь комнату в сгущающейся тьме. В течение нескольких ударов сердца Той не был уверен, что Уайтхед расслышал.

Затем оракул заговорил. Это было не прорицание, а вопрос:

— Мы выживем, Билл?

Слова прозвучали так тихо, как будто они повисли на пылинках и рассеялись в воздухе, выйдя из губ Уайтхеда. Сердце Тоя замерло. Опять старая песня, вечная паранойя.

— До меня доходит все больше слухов, Билл. Они не могут быть совсем беспочвенными.

Он все еще смотрел в окно. Вороны кружились над деревом в полумиле отсюда, через газон. Наблюдал ли Джо за ними? Той сомневался. В последнее время он часто видел, что Уайтхед погружен в себя, вглядывается мысленным взором в прошлое. К этим видениям Той не имел доступа, но сегодняшние страхи старика давали понять: у него есть некая ноша, которую Той, как бы он ни любил Джо, не сумеет либо не захочет разделить. Он недостаточно силен; в сердце своем он оставался простым боксером, которого Уайтхед нанял телохранителем три десятилетия назад. Сейчас, конечно, он носит костюм за четыре сотни фунтов и его ногти отшлифованы, как и его манеры. Но разум Тоя не изменился — слабый и полный суеверий. Мечты великих не для него, как и их кошмары.

Уайтхед повторил преследовавший его вопрос:

— Мы выживем?

Теперь Той почувствовал, что должен ответить:

— Все в порядке, Джо. Ты сам знаешь. Прибыль растет в большинстве секторов…

Но старик хотел услышать не отговорки, и Той понимал это. После его слов воцарилась еще более тревожная тишина. Пристальный взгляд Тоя опять устремился в спину Уайтхеда; он смотрел, почти не мигая, и в уголки его глаз вползал мрак из углов. Той опустил веки. В голове заплясали силуэты (колесики, звездочки, окна), и когда он открыл глаза, ночь наконец-то полностью овладела комнатой.

Бронзовая голова оставалась неподвижной. Но она заговорила, и слова, испачканные страхом, словно рождались из внутренностей Уайтхеда.

— Я боюсь, Вилли, — проговорил Джо. — За всю жизнь я не боялся так, как сейчас.

Он говорил медленно, без малейшей выразительности, словно презирал мелодраматичность собственных слов и отказывался от нее.

— Я долго жил без страха; я забыл, на что он похож. Как он уродлив. Как опустошает твою силу воли. Я сижу здесь день за днем. Я заперт в этом доме с сигнализацией, оградами, собаками. Я смотрю на газоны, на деревья… — Он действительно смотрел. — И рано или поздно свет начинает угасать.

Он остановился. Длинная, глубокая пауза. Только отдаленное карканье нарушало тишину.

— Я могу вынести ночь. Она не слишком приятна, но она недвусмысленна. Но сумерки… Когда свет исчезает и все становится нереальным, неплотным… Только силуэты, предметы, когда-то имевшие форму.

Зима состояла из таких вечеров: бесцветная изморозь, размывающая расстояния и убивающая звуки; недели тусклого света, когда мерцание утра переходит в мерцание сумерек, а между ними нет дня. Случилось несколько морозных дней, как сегодня; унылые месяцы, один за другим.

— Я сижу здесь каждый вечер, — говорил старик. — Это испытание, которое я сам себе устроил. Просто сидеть и смотреть, как все исчезает. Не поддаваясь этому.

Той ощутил всю бездну отчаяния Папы. Он никогда не был таким раньше, даже после смерти Евангелины.

Снаружи и внутри уже почти стемнело; без света фонарей на лужайках земля была черна, как деготь. Но Уайтхед оставался на месте, глядя в слепое окно.

— Все еще там, конечно, — сказал он.

— Что?

— Деревья, лужайки. Они ждут рассвета.

— Да, безусловно.

— Знаешь, когда я был ребенком, я думал, что кто-то приходит и забирает мир на ночь, а потом возвращается и разворачивает его на следующее утро. — Он поерзал в кресле; его рука потянулось к голове. Невозможно было разглядеть, что он делал. — То, во что мы верим детьми, никогда не оставляет нас. Оно лишь дожидается момента, чтобы вернуться обратно, и тогда мы снова поверим в него. Тот же старый клочок земли, Билл. Понимаешь? Мы думаем, будто движемся вперед, становимся сильнее и мудрее, но все время стоим на том же самом клочке земли.

Он вздохнул и повернулся, чтобы взглянуть на своего собеседника. Свет из холла струился в дверь, которую Той оставил приоткрытой. В этом луче даже на расстоянии было видно, что глаза и щеки Уайтхеда увлажнены слезами.

— Лучше включи свет, Билл, — произнес он.

— Да.

— И приведи Штрауса.