Шарлотта Брайсон-Тейлор: Обители пустыни

— Слушаться, сэар! — ответил Ибрагим, посчитав эти слова самым правильным и «британским» откликом. Меррит и его партия были первыми американцами, с которыми довелось работать десятнику, иначе он непременно сказал бы «олл-райт». Ибрагим вновь отступил во тьму, и пение мало-помалу перешло в подвывание и жалобный плач, а затем оборвалось.

— Доберемся мы завтра до восточного крыла дворца, как ты думаешь? — спросил Дин.

Меррит с удобством устроился на теплом песке и отложил шляпу в сторону.

— Доберемся, мне кажется.

Он заговорил медленнее, приглушив голос в ночной тишине.

— Дворец, в стенах которого две тысячи лет назад жили и умерли древние обитатели. Представляю, как выглядел он в те времена, когда был центром, сердцем цивилизации, такой же могучей и насыщенной биением энергии, как наша. Признаюсь, Дин — у меня возникает странное чувство и волосы чуть ли встают дыбом, стоит мне оказаться перед запечатанной дверью или вскрыть гробницу. «Только подумай, старина, осознай это! Ты первым переступаешь этот порог, твоя рука впервые поднимает эту табличку, или вазу, или черепок с тех пор, как древние оставили их здесь». Вот что я всякий раз говорю себе. Они умерли сами, либо их каким-то образом убили, и город их опустел.

Голос Меррита звучал все медленнее, паузы между фразами становились длиннее, и он, казалось, больше не обращался к Дину.

— Затем дворы начали заполняться пылью и песком, сперва лишь тонким слоем, понимаешь? Цвета все еще ярки и красочны, и стены по-прежнему стоят. После в щелях камней начинают прорастать сорные травы, сады обращаются в джунгли и слой пыли становится все толще. Вскоре то тут, то там рушатся стены… в вечном одиночестве, в мертвом городе, оставленном на произвол судьбы… Дикие звери устраивают в залах свои логовища, вопли обезьян оглашают тот самый дворец, что мы завтра увидим, и ящерицы дремлют на ступенях в лучах солнца… Все больше рушится стен, и пески подползают все ближе, и тишину не нарушает ни единый голос, ни единый звук, кроме шума сорвавшегося камня. Постепенно лик мира меняется, и земля, как океанский вал, вздымается и скрывает под собой город, и вот одни лишь бесформенные курганы напоминают о былой жизни. И город мертв, похоронен в ожидании нас, только нас троих, пришедших с другого конца света, чтобы вновь извлечь его на поверхность.

Внезапно его речь прервалась. В темноте ни один из них не видел лица собеседника. Дин слушал в молчании, донельзя удивленный. Меррит, этот трезвый прагматик, Меррит, готовый поднять на смех всякую сентиментальность, предается поэтическим излияниям? Дин знал, что наиболее сдержанные и замкнутые натуры, решившись заговорить, как правило позволяют себе много больше обычной откровенности и до конца раскрывают свои потаенные, застенчивые души. Знал Дин и то, что когда подобного человека охватывает столь редкостное настроение, ему можно лишь дивиться, а исповедь — благоговейно выслушать, ибо она неизменно означает некий жизненный перелом и служит внешним признаком душевного разлада, быть может, скрытого от всех. Нервы Дина напряглись в ответ на слова Меррита — и поскольку такое могло быть сказано только в темноте, меж двумя людьми, ибо безжалостный свет дня высвечивает всю избитость и тщетность этих признаний, он медленно произнес, глядя на громадные звезды, горящие над ними:

— Я даже не думал, что ты тоже чувствуешь нечто похожее.

— А ты? — быстро отозвался Меррит. — Можешь ли ты вообразить ту древнюю, навсегда исчезнувшую жизнь, когда находишь здесь ее изувеченные останки и преклоняешься перед ними? Способен ли ты заново возвести эти разрушенные стены и увидеть, вместо курганов и рвов, город с крепостными башнями, и тенистыми рощами, и садами, исполненный человеческой жизни, сам прах которой давно развеялся? Для меня это всегда так. Началось давно, я был еще совсем мальчишкой. Из меня хотели сделать инженера, но я заявил, что предпочитаю раскапывать вещи, созданные другими, а не тратить зря время на постройку мостов или зданий, что в свою очередь будут кем-то раскопаны. Эта мысль завладела мной еще тогда — и с тех пор не отпускала.

Дин сочувственно кивнул во тьме.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, можешь не сомневаться. Но все же, я не представлял, что ты, хм. относишься ко всему этому именно так.

Меррит рассмеялся.

— Ума не приложу, что заставило меня излить душу нынче ночью, — признался он. — Но я многое передумал. Это будет большое дело, Дин. Очень важное для всех нас, если мы сумеем с ним справиться.