Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— А почему? — эхом отозвался художник.

Раввин покачал головой.

— А вы у нее спросите. Мне она не ответила. Но смутилась, когда я спросил ее об этом, очень смутилась.

— А вы спрашивали? — удивился Байер.

— Спрашивал. — Раввин кивком попрощался с Виктором и неслышно вышел из комнаты.

Оставшись один, художник раздумчиво прошелся по комнатке, слушая, как скрипят под ногами половицы. И Сверчок, и раввин внесли в его мысли некоторое смятение. Более всего смутил его тот факт, что в его собственном незавершенном автопортрете корчмарь усмотрел черты Ицика Московера — того самого, кому, по словам раввина, принадлежало зеркало.

— Чертовщина… — пробормотал Байер. — Экое невежество дремучее, прости Господи… Язычество поистине, что бы вы там ни говорили, господин раввин. Самое что ни на есть язычество.

Ему было вполне понятно, что на самом деле корчмарь от раввина уже знал, что зеркало принадлежало Ицику. Или же, наоборот, раввин узнал о том от Мойше. Ну, а дальше впечатлительному и суеверному корчмарю немедленно померещился в автопортрете постояльца зловредный покойник.

Сделав такой вывод, художник выбросил из головы некоторые смущавшие его мысли и принялся набрасывать на плотном листе бумаги композицию будущей картины. Те несколько этюдов, которые он сделал в синагоге благодаря неохотному разрешению рабби Леви-Исроэла, его не устраивали. Слишком декоративно выглядела на них синагога, слишком напоминала сцену бима — возвышения в центре. Слишком ярким казалось золото переплетов.

— Да-да, — сказал он негромко с нарастающим раздражением, — все получается слишком. Слишком много «слишком», черт возьми!

Он спрятал этюды в папку, нимало не заботясь о том, что краска на одном из них еще не просохла и немедленно смазалась. Спрятал папку в чемодан, закрыл альбом.

Вечер между тем перешел в ночь. Глубокие черные тени погрузили комнату в темноту. Байер не стал спускаться вниз — отчего-то ему расхотелось ужинать. Он сидел в кресле, размышляя о будущей картине.

Вернее, пытался размышлять. Никак не удавалось ему выбросить из головы сказанное раввином.

— Ицик Московер… — пробормотал он раздраженно. — Вот ведь черт знает что… Знакомое имя… Ицик… — Байер замолчал.

Комнату освещал лунный свет, вполне яркий сегодня — настолько даже, что можно было бы читать. Снизу доносились громкие голоса завсегдатаев корчмы.

Байер взял из папиросницы папиросу, задумчиво постучал гильзой о ноготь большого пальца. Продул папиросу, крепко сжал зубами и зажег спичку.

Он вздрогнул, когда в зеркале вспыхнул яркий огонек — отражение зажженной спички. Прикурил, поднялся из кресла, неторопливо пошел к окну. Но вдруг свернул под действием странного импульса и приблизился к зеркалу.

Тотчас в комнате потемнело. Оглянувшись, Байер увидел, что на луну наползла большая косматая туча, полностью скрывшая небесное светило.

Словно испугавшись внезапной темноты, разом смолкли голоса внизу.

В полной темноте и тишине стоял Байер перед зеркалом — смутно угадывавшемся прямоугольнике на стене. Огонек папиросы бросал слабые красные отсветы на лицо.

Вскоре размышления его стали менее четкими; он погрузился в состояние, близкое к полудреме, когда границы между реальностью и видениями размываются, но не окончательно.

Сигарета погасла.

В этом состоянии Виктор-Велвл провел неопределенно долгое время; неясные воспоминания о прошедших днях сменялись мутными картинами более далекого прошлого, вдруг всплывавшими в памяти.

И вдруг одна картина, четкая и яркая, словно вспышка, озарила его дремоту.

Он наконец-то вспомнил человека, которого встретил на кладбище, у могилы родителей. Человека, который заговорил с ним — и говорил странными намеками, недомолвками. Виктор видел его так же четко, как тогда. Плотный, хмурый, с низким, поросшим жесткими черными волосами лбом, мясистым носом и маленькими глазами. И с неестественно-яркими красными губами, в уголках которых вечно собиралась слюна.

Но именно сейчас, погружаясь в сон, Виктор отчетливо вспомнил, почему человек тот показался ему знакомым — и почему он обращался к художнику с такой фамильярностью.

Ибо в чертах этого взрослого человека проступили вдруг черты маленького мальчика, жившего некогда по соседству. Мальчика, с которым Велвл Байер часто играл в детстве.

И которого звали…

— Ицик Московер! — Толстые губы шевельнулись и растянулись в улыбке — недоброй и одновременно льстивой и заискивающей. — Ну да, это я. Что ж ты меня не узнал сразу, Велвеле? Или не захотел узнавать? — Он покачал головой и шутливо погрозил коротким пальцем. — Велвеле, Велвеле, что ж ты вернулся? Кому ты здесь нужен? Как я счастлив был, когда ты уехал. Как я тебя ненавидел, ты же был всеобщим любимчиком, не то, что я. Ты был талантливым, умным, добрым. А я — тупым, ленивым, жадным. Я ведь еще в детстве потихоньку занимался тем, чем потом стал заниматься всерьез, — давал деньги в рост. Помнишь, да? И вдруг ты уехал! — Ицик захохотал и радостно потер руками. — И тебя стали называть «мешумэд» [31] Мешумэд (ивр.) — выкрест. ! Да, я знаю, ты не крестился, но все считали именно так! Родителей твоих жалели. Но главное: Фейга! Фейгеле, моя красавица, вышла за меня, жадного ростовщика, а не за тебя, щедрого умника… — Тут выражение лица Ицика, с каждым мгновением казавшегося Велвлу все более знакомым, изменилось. Он помрачнел, глаза его засверкали злобой. — И вдруг ты приехал. Зачем? Ты захотел вернуться? — Ицик злорадно усмехнулся. — Но ты совершил ошибку. И сам не знаешь, какую. Ты еще пожалеешь об этом. Ха! Ха!