Клайв Баркер: Искусство

Крики и звук борьбы не вызвали никакой реакции из комнат отеля. Похоже, он пустовал. Гарри начал догадываться, что отель предназначался для других целей, далеких от традиционного гостеприимства.

А потом дверь в конце коридора открылась, и самые худшие опасения подтвердились. На пороге комнаты стоял мужчина в сером костюме, сдиравший с рук пару окровавленных хирургических перчаток. Гарри он показался смутно знакомым. Чувство «дежа вю» начало мучить его с того момента, как Кокетливый Завиток выкрикнул имя своего хозяина. Им был Дариус Марчетти, также известный, как Жестянщик. Один из упоминаемого только шепотом ордена Теологов-Убийц, которые подчинялись или Риму, или Аду, или обоим сразу.

«ДэМор…» — произнес он.

Гарри попытался бороться с желанием ограничиться неприятными воспоминаниями и покинуть отель.

«Что произошло здесь?» — требовательно спросил он, делая шаг в направлении открытой двери.

«Не твое дело», — предупредил Жестянщик. «Пожалуйста, не подходи ближе».

В маленькой комнате горели свечи, и в их щедрых отблесках Гарри увидел тела, лежащие на разобранной постели. Женщина с Райд-стрит и ее плод. Обоих разделали с поистине римской аккуратностью.

«Она не причем», — сказал Марчетти, не слишком смущенный тем, что Гарри увидел результаты его работы. «Все, что мне было нужно — ребенок».

«И кем он был?» — поинтересовался Гарри — «Демоном?»

Марчетти пожал плечами: «Мы никогда не узнаем… Но в это время года обычно находится что-нибудь, что пытается пробраться через рубеж между мирами. И мы должны, скорее, заботиться о безопасности, чем сожалеть. Кроме того, есть некоторые люди — а я причисляю к ним и себя — которые верят в излишек Мессий…»

«Мессий?» — переспросил Гарри. Он еще раз взглянул на тощее тельце ребенка.

«Я подозреваю, в нем была Сила», — пояснил Марчетти — «Но теперь она в любом случае ушла. Будь благодарен, ДэМор. Твой мир не готов к Откровению».

Он взглянул через плечо Гарри на юношу, поднимавшегося по ступенькам. «Патриций, будь так добр, подгони машину. Я опаздываю на мессу».

Он швырнул перчатки на кровать.

«Ты не вне закона», — заявил Гарри.

«Ой, пожалуйста» — взмолился Жестянщик. «Хватит молоть чепуху. Уже слишком поздно — ночь на дворе».

Гарри почувствовал острую боль в основании шеи и побежавший между лопаток ручеек теплой крови.

«Патриций считает, что тебе пора домой, ДэМор. И я, вобщем-то, тоже так считаю».

Нож вдавился в шею немного глубже.

«Без проблем?» — спросил Марчетти.

«Без проблем…» — выдавил Гарри.

«Он был здесь», — заметила Норма, когда Гарри вернулся в ее квартиру.

«Кто?»

«Эдди Аксель из „Собственности Акселя“. Он прошел через все и стал чистым, как ясный свет».

«Он мертв?»

«Конечно, мертв. Он покончил с собой в подвале. Спрашивал меня, не видела ли я его душу».

«А что ответила ты?»

«Я всего лишь телефонист, Гарри. Всего лишь соединяю. Я не претендую на понимание метафизики». Она взяла бутылку бренди, которую Гарри предусмотрительно поставил на стол возле ее кресла. «Как мило с твоей стороны», — сказала она — «Присядь. Выпей со мной».

«В другой раз, Норма. Сегодня я слишком устал».

Он направился к двери. «Да, кстати», — вспомнил он — «Ты была права. На Райд-стрит действительно кое-что было».

«И где оно сейчас?»

«Ушло… Домой».

«А Ча-Чат?»

«Все еще где-то там. Во Дворце Скверны».

«Манхеттен видел и хуже, Гарри».

Такой факт был слабым утешением, однако Гарри пробормотал об этом, уже закрыв за собой дверь.

А снег все валил и валил.

Он стоял на крыльце и глядел на снежинки, танцующие в призрачном свете уличных фонарей. Он вспомнил где-то прочитанное — между ними никогда не найти двух одинаковых. Если такая изысканность свойственна обычной метели, что уж тогда удивляться происходящим событиям, носящим такие непредсказуемые обличия.

Он размышлял о том, что каждый момент сегодняшнего дня был похож на аттракцион — положить голову прямо в пасть вьюги. И он должен был наслаждаться каждой минутой, что бы не происходило, сознавая, что между морозными сумерками и рассветом есть бесчисленное множество существ — слепых, быть может диких и голодных — но в конечном итоге жадно стремящихся быть рожденными.