Брайан Ходж - Краюшка хлеба да вина кувшин

Вдруг он резко повернул голову и стал вглядываться в лица в толпе.

— Где священник… а, вот вы где, — Жизель почувствовала, как напрягся отец Гийом, стоящий рядом с ней. — Я хочу поговорить с вами наедине, — лейтенант указал пальцем на кафе, и через секунду за его спиной возник рядовой.

Жизель встретилась с отцом Гийомом взглядом всего лишь раз, когда его выводили из толпы. В глазах священника читались горечь и смирение, в нем явно произошел надлом. Что-то внутри сломалось, и никогда не будет восстановлено. Может быть, они убивают священников, чтобы деморализовать жителей оккупированных деревень? Она молила бога, чтобы это было не так. В этом не было необходимости. В Шато-сюр-лак не было бунтарей.

Она молилась до тех пор, пока ее не отвлек рев мотоцикла: двое солдат, один за рулем, другой в коляске, направились на запад. Двигатель мотоцикла жужжал, будто шмель, пока не затих в дали.

Отец Гийом был служителем господа, но несмотря на это, продолжал выискивать во внешности этого человека черты, которые можно было бы возненавидеть. Он ненавидел этот маленький шрам возле уголка его левого глаза, ненавидел ямку на подбородке. Он ненавидел то, как ровно он сидел, ненавидел его голубые глаза, серую униформу, резкий, тяжелый запах пота и табака, но больше всего он ненавидел сам факт его существования и то, что ему приходится сидеть с ним в сельском кафе и дышать с ним одним воздухом. «Больше я никогда не смогу здесь обедать, — подумал Гийом. — Я всегда буду видеть перед собой его и чувствовать этот запах».

— Вы презираете меня, — сказал Штрекенбах. — Вас выдают ваши глаза, и я вас прекрасно понимаю. Я не жду от вас благосклонности — лишь содействия. Хотите вина?

Он налил в бокал вина, понюхал аромат и молча кивнул в ответ на отказ Гийома. В несколько больших глотков он выпил вино, будто филистимлянин у источника, и Гийом возненавидел его за это еще сильнее.

— Обычно при оккупации деревень офицеры ищут мэров, — сказал ему лейтенант. — Возможно, это не лишено смысла, но я считаю, что служители бога принесут куда больше пользы. Вы, священники, — по природе своей примирители, которые поклялись сохранять мир. И вы лучше, чем кто бы то ни было, знаете, что происходит в душах вашей паствы. Я даже не надеюсь узнать их так же хорошо, как знаете вы.

У отца Гийома внутри все сжалось.

— Я ничего не расскажу вам ни об одном из них.

Штрекенбах налил себе еще вина, иронично изобразил, будто чокается с ним, и опустошил бокал.

— Я вас об этом и не прошу. Как я уже сказал, вы слушали их исповеди и хорошо знаете, что у них внутри. Вы знаете, кто из них сторонник мирной жизни, а кто склонен к необдуманным поступкам. Мне от вас нужно лишь одно: держите в узде тех, у кого, скажем так, могут появиться идеи . Мне все равно, что вы думаете обо мне и об армии, которой я служу. У меня нет желания оставлять за спиной трупы мирных жителей. Произойдет это или нет — это во многом зависит от вас. Ясно?

Гийом закрыл глаза и медленно утвердительно кивнул. Печальный день; и лучше бы он родился глухим, тогда ему не пришлось бы молча уступать врагу, будто последний подхалим.

— Вольно, — сказал Штрекенбах, и это, разумеется, стало еще одной причиной его возненавидеть.

Как пастырь, он не мог оставить свою паству в беде, и ходил от одного дома к другому, утешая тех, кого можно было утешить. Некоторых семей заставили перебраться к соседям, оставив свои дома под временные казармы и госпиталь для раненых.

Груда конфискованного оружия росла, пополняясь охотничьими ружьями, дробовиками и пистолетами, и даже такими непременными атрибутами сельской жизни, как вилы и косы. Никто в Шато-сюр-лак больше не был хозяином собственной жизни, и даже бог, казалось, их оставил.

Ближе к вечеру Гийом вышел из деревни и с трудом поднялся на холм, на котором возвышалась церковь и его дом. По дороге он остановился и не меньше минуты вглядывался в отпечатки шин, оставленные варварским мотоциклом. Он принялся приминать их и разравнивать землю, пока следы не исчезли, а затем снова поспешил домой, в церковь. По пути он решил заглянуть в темную, холодную конюшню.

Внутри он обнаружил его — ненавистное существо, которое самим своим существованием насмехалось над божественным сотворением мира. Оно стояло возле одной из лошадей, поглаживало ее по мускулистой шее и бормотало что-то ей на ухо. Рядом с ним животное казалось размером не больше шетландского пони.