Брайан Ходж - Краюшка хлеба да вина кувшин

Она считала его своим тайным другом, а иногда позволяла себе предаться грешным мыслям и мнила его своим таинственным обожателем. Их связывало лишь то, что они оказались в одном месте и в одно время, а вовсе не родство душ. Наверное, он слышал ее голос, хотя сама сестра Жизель не слышала его голоса ни разу; вероятнее всего, он уже успел увидеть и ее лицо, в то время как его лицо оставалось для нее загадкой, что, однако, не мешало ей воображать его себе в мечтах, когда выдавалась свободная минутка. Что, разумеется, было неподобающе. Она невеста Христова, и ни для кого другого в ее сердце не должно быть места.

Если бы не конюшня, этой связи между ними никогда бы не случилось… кем бы он ни был.

Она родилась в крестьянской семье, в деревне, еще хранившей на своей земле шрамы, оставленные Великой войной, и с детства привыкла к тяжелому труду. И теперь, будучи молодой, крепкой и умея управляться со скотом, ей поручили приглядывать за лошадьми. А как иначе, если у отца Гийома и без того много тяжелой работы в деревне, а сестра Анна-Мари стала слишком слаба.

Жизель не сетовала на судьбу. Лошади — тоже творения божьи, кроме того, запах сена и овса возвращал ее в родной дом, пусть даже лишь в мечтах. Она разговаривала с четырьмя лошадьми, расчесывая им гривы, наливая свежую воду и насыпая корм; разговаривала, будто с друзьями, а они неподвижно стояли, впитывая каждое ее слово. Они казались мудрыми и заботливыми, в их мускулистых телах теплилась нежная душа, а их безмятежные карие глаза выражали благодарность.

Жаль, что они ничего не могут сказать в ответ.

«Кто заботится о вас, пока меня нет? — спрашивала она их. — Он и в самом деле так добр и ласков, как я думаю? С тех пор как он появился, вы всегда сыты и ухожены».

Все началось три недели назад, когда, выйдя из небольшого дома, служившего приоратом — деревенской церковью, — Жизель увидела, что о лошадях уже кто-то позаботился и дал им все необходимое. Это повторилось и на другой день, и на третий. Она расспросила всех в округе, но это не утолило ее любопытства, а лишь раздразнило его. Отец Гийом слегка удивился, рассеянно улыбнулся и, посмеиваясь, наставительно проговорил: «Должно быть, Господь ниспослал нам ангела».

Ей это не показалось смешным.

Со следующего дня и впредь невидимый ангел начал оставлять у порога вязанки свежих дров. Жизель сначала решила, что это кто-то из деревенских, из Шато-сюр-лак, хочет исполнить свой христианский долг, сохранив при этом полную анонимность. Но как тогда объяснить тот факт, что на конюшне кто-то явно спит по ночам? Не раз она обнаруживала поутру примятое сено возле дальней грубо обтесанной стены; ей даже казалось, что сено до сих пор хранит тепло того, кто спал на нем. С тех пор она каждый вечер уговаривала сестру Анну-Мари собирать остатки ужина на тарелку и относить ее в конюшню, на особый выступ на стене, подальше от конских морд. А по утрам она отрезала краюшку от свежеиспеченного хлеба и кусочек сыра и наливала в потрескавшийся кувшин вина из бочек, хранившихся в подвале.

Не было ни единого дня, когда еда осталась бы нетронутой, но кто брал ее — этого никто не знал.

Как странно. И как захватывающе.

«А может быть, твой таинственный друг — обыкновенный дезертир, а?» — лукаво улыбалась Анна-Мари, собирая очередную тарелку после ужина: тушеный цыпленок с овощами и виноградом. Больше ее не нужно было упрашивать. Пожилая монахиня, очевидно, была заинтригована ничуть не меньше, чем сама Жизель. «Наверное, бежал откуда-нибудь с прибрежного фронта».

Жизель это не приходило в голову, а ведь это предположение было не лишено смысла. Шла война, хотя на Шато-сюр-лак это почти никак не сказывалось. О войне жителям окрестностей напоминали разве что самолеты, пролетающие высоко в небе. С того момента как Франция пала и Гитлер отпраздновал свою маленькую победу, прошло больше двух лет. Маршал Петен подписал соглашение о перемирии с Германией, в результате чего оккупации подверглись только север и западное побережье Франции, тогда как внутренние земли остались нетронутыми. Отец Гийом был в бешенстве, он считал, что маршал предал свой народ. Жизель в то время еще лишь только принесла обет и привыкала относиться ко всему философски. Она старалась воспринимать это как крайнюю меру в медицине, словно… скажем, ампутация зараженной конечности ради спасения жизни в целом.