Рени Найт: Все совпадения случайны

Голова, столь ясная при пробуждении, словно наполнилась некой массой, которую поместила туда посторонняя сила. Трудно сказать, какие мысли были моими, а какие чужими, что было реальностью, а что – фантазией. Кофе остыл. Фотографии были разложены у меня на коленях. Я надеялся увидеть что-то знакомое, но нет, эти снимки я видел впервые.

Она смотрела прямо в объектив. Кокетничала? Да, думаю так. Да, она кокетничала. Снимки были цветные. Некоторые сделаны на берегу. Выходной день, она лежит на песке в красном бикини – улыбающаяся прелестница. Груди выставлены вперед, как у красоток на обложках глянцевых журналов, и выглядела она в точности так, как если бы самой себе казалось весьма желанной женщиной. Другие фотографии были сделаны в номере гостиницы. Это уж было сплошное бесстыдство. И бесстыдница – она. Тем не менее я не мог оторваться. Все разглядывал и разглядывал снимки. Мучая себя, я тасовал их, как колоду, и чем пристальнее вглядывался, тем большая злость меня охватывала, потому что чем больше я вглядывался, тем лучше понимал.

Что меня ранило прямо в сердце, так это то, что я знал, кто все это снимал. Боль пришла, когда я понял, кто держал в руках фотоаппарат. Так и видел перед собой это красивое лицо, хотя на фотографиях его не было. Я всматривался и всматривался, но сколько ни перекладывал снимки, все, что сумел ухватить, – так это бледную тень на обрезе одного из снимков. Я даже по негативам прошелся, держа их на свету, – а ну как остался хоть один не проявленный? Негативов было больше, чем отпечатков, и я надеялся, что хоть на каком-нибудь увижу его, но все они были смазаны, фокус сбит, толку никакого.

Как Нэнси могла принести эти фотографии в наш дом? Как могла прятать их от меня, как она могла допустить, чтобы они хранились у нас, отравляя домашнюю атмосферу? А ведь они лежат здесь, должно быть, уже много лет. Забыла про них, что ли? Или сознательно шла на риск, понимая, что я могу случайно на них наткнуться? Но теперь уже слишком поздно. Когда наткнулся, ее уже не было на этом свете. И мне никогда не поговорить с ней об этом. Она должна была уничтожить их. Если не хотела говорить, должна была уничтожить. А вместо этого оставила – чтобы я уже беспомощным стариком нашел их через много лет после того, как все случилось, через много лет после того, как я мог хоть что-нибудь сделать.

Едва ли не больше всего в Нэнси я ценил честность. Интересно, часто ли она просматривала эти снимки наедине с собой – и снова прятала их? Я представлял себе, как она ждет, пока я уйду из дома, чтобы разложить их; как прячет при моем возвращении. Всякий раз, как я достаю что-то из кухонного шкафа, например, «Скрэббл», знает, что они там, и не говорит ни слова. Я всегда доверял ей, но теперь задумался, что там еще может быть спрятано.

Удивительно, как много сил добавляет злость. Я перевернул вверх дном чуть не весь дом в поисках новых секретов. Я набрасывался на дом, как на врага. Я переходил из комнаты в комнату, сметая все на своем пути, раздирая на куски, перетряхивая, создавая вселенский хаос, но так больше ничего и не обнаружил. Под конец у меня возникло ощущение, будто я спустился в колодец и прошелся по коллектору, пытаясь очистить его. Только ухватиться было не за что. Разве что возникло ощущение липкой грязи; она проникла мне под кожу и ногти на руках, вонь забила ноздри, заползла в волосы, просочилась в кровеносные сосуды, отравляя весь организм.

2013, весна

На подушку опустились пылинки. Никто бы этого не заметил и не услышал. Но Кэтрин слышала. Она слышала все – ее слух напряжен. И видела тоже все. Даже в кромешной тьме. Ее глаза к ней привыкли. Если Роберт сейчас проснется, то будет как слепой, а Кэтрин – нет. Она смотрела на его закрытые глаза – подергивающиеся веки, трепещущие ресницы – и думала, что за ними может скрываться. Он что-нибудь от нее утаивал? Может, у него это получалось не хуже, чем у нее? Ближе Роберта у нее никого не было, но ведь удалось ей все эти годы держать его в неведении. И неважно, насколько они близки, он просто ни о чем не догадывался, и это ее пугало. Храня тайну так много лет, она довела дело до того, что теперь уж поздно раскрывать ее, она стала слишком велика. Это как ребенок: когда все сроки выйдут и он становится слишком большим, чтобы появиться на свет естественным образом, приходится извлекать его при помощи хирургии. Процесс сохранения тайны стал едва ли не важнее самой тайны.