Юрий Ищенко: Одинокий колдун

— Я, я боюсь Ванду, — сказал он тихо, а потом что-то потянуло за язык, и он добавил. — Но я против нее, она противная!

Что-то щелкнуло, или что-то мелькнуло перед его глазами. Он зажмурился, снова открыл глаза. Противно заверещал кот. Но уже обстановка изменилась. Истопник стал нормальным, стал дряхлым и беспомощным старичком. И глаза его не сверкали, а жмурились, — потому что распахнулись двери топки, и в котельной заиграли отблески пламени.

— Ладно, салажонок, извини, если напужал. Сейчас ты иди домой. Завтра приходи, пивца выпьем.

Егор сморщился и отрицательно мотнул головой.

— Не понравилось пиво? — огорчился истопник. — Ну, не хочешь и не пей. Мне больше достанется...

За дверью что-то затрещало, грузно шлепнулось, загремели бревна завалинки. Послышался треск материи и негромкие крепкие выражения:

— Ах, мать вашу, единственный пиджак... Какого хрена досок понаставили, чтоб вас тут всех к лешему...

В котельную вошел очень странный и непонятный, даже по сравнению с истопником, человек. В черном длиннющем пиджаке со свежей прорехой на боку; на коротких ногах пузырились штаны в светлую полоску. Огромный живот вылезал из пиджака и штанов, как новорожденное чудовище — и в расползшуюся рубашку Егор сразу увидел свинячий пупок на животе пришельца. Лицо было круглое, очень толстое, ни глаз, ничего не увидишь, кроме кончика картофельного носа и губ бантиком.

— Кузьмич, глянь, с чем я сегодня! — восторженно забурчал толстяк.

И вытащил из карманов штанов две поллитровки водки. Тут же наткнулся на обмершего Егора и почему-то мгновенно вспылил:

— Господь с нами, что за шантрапа? А ну брысь! Прочь, прочь, бесенок!

Истопник захохотал. Егор опрометью побежал, обогнув толстого и противного алкоголика, выскочил из котельной, рысью пересек двор и заскочил на свой третий этаж. Там и отдышался. Оказалось, ни мамы еще не было, ни отец с рыбалки не вернулся. Ему дала кусок ржаного хлеба соседка-татарка, Веркой все ее звали, хоть и было ей не меньше сорока. Хлебом Егор и поужинал, запив водой из-под крана. Долго потом сидел, приставив табурет к окну. Комнату отец перед уходом зачем-то запер — а воровать все равно нечего было, даже спиртного не было. Теперь пришлось сидеть, глаза соседкам мозолить, они готовили свои запашистые ужины, громко болтали, хохотали. Некоторые мылись под краном (ванной в коммуналке не было): толстые, задастые, с гигантскими мягкими шарами грудей, из которых выпирали черно-красные соски; из подмышек и низа животов лезла густая черная поросль. Егор давно навидался такого, потому не стеснялся, предпочитая смотреть во двор. И бабы не обращали на него внимания. Когда кухня опустела, он влез на подоконник и смотрел, в окна напротив, что где делается. Как кино, только без звука. И еще старался что-нибудь разглядеть у котельной, ее тусклые огоньки тоже были видны в его окно. В котельной огонь не гас до полуночи. А потом заснул у окна Егор.

Ночью его спящим перенес в комнату отец. Отец сильно напился на рыбалке, он так всегда делал, меняя улов на бутылку у постоянных клиентов. А везло часто, рыбаком отец считался лучшим в округе. Егор просыпался ночью от того, что отец оглушительно храпел во сне, и в комнате сильно пахло перегаром.

Мама Егора в ту ночь так и не появилась.

Она вернулась во двор на рассвете. Низкие тучи закрывали восходящее солнце. Сырой, плотный ветер вовсю потрошил тополя и груши. Ни свет ни заря вылезла во двор и Ванда, чтобы до дождя поскрести опавшую листву, пока ее дождем не намочило, не прибило к асфальту. Еще Ванда мечтала, чтобы дождя не было, тогда вечером она смогла бы запалить из листьев огромный костер на газоне. Костры она очень любила. Но тут же первые крупные капли щелкали дворничиху по лбу и по носу, и настроение у Ванды заметно портилось с каждой дождинкой.

Как завидела маму Егора, бросила подметать, уперла руки в боки и закричала на весь двор, пробуждая вместо будильника соседей:

— Как гулялось ночью сладкой? А, соседка? Притомилась или, чай, перышком с перины порхаешь?

— Не твое собачье дело, — раздраженно ответила мама Егора.

— Ах ты, шалава! Это у меня собачье дело? Ты, курва, сука, пся крев! — в моменты сильнейших возмущений Ванда иногда переходила на польский, хотя всегда возвращалась к русскому, заботясь о понимании.

Повысовывались из окон сонные, всклокоченные и в бигудях, головы соседок. Готовились насладиться спектаклем. Поэтому мама Егора попыталась закончить разговор; она шумно набрала в грудь побольше воздуха и с криком «Да я плюю на тебя!» действительно плюнула в сторону дворничихи. И побежала на высоких каблуках к подъезду, спотыкаясь и раскачиваясь на ходу.