Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле

Гораздо характернее бережливое, уважительное и вместе с тем опасливое отношение русского крестьянина ко всему, связанному с культами ушедших навеки народов. Может быть, это отношение определило и место «бугровщиков» в обществе?

Русский крестьянин никогда не ночевал на курганах и под каменными изваяниями, старался не оставаться после наступления темноты в непосредственной близости от них. Даже днем на курганах не полагалось отдыхать и заходить в курганные оградки. Многие крестились, проезжая и днем мимо скопления курганных оградок или изваяний. Люди старались не привязывать лошадей к стелам или выступающим камням, не разводили там костры.

Несомненно, русские просто переносили на курганы и изваяния свое традиционное отношение к кладбищу. Со свойственной русскому народу деликатностью к чужой вере, к чужому погребальному ритуалу, люди просто-напросто почитали чужие кладбища так же, как свои собственные.

Но ведь и отношение к «своему» русскому христианскому кладбищу, помимо уважения, включало и элемент опасения. Кладбищ боялись, после наступления темноты на них старались не бывать.

У русских, живших в Хакасии, были поверья о том, что курганы могут «отнимать разум» у людей, неосторожно уснувших на них; что некоторые изваяния могут выкапываться и передвигаться по местности.

Интересные записки есть у основателя знаменитого музея в Минусинске – Мартьянова. Сетуя на «суеверный склад ума» «отсталого» народа, ученый рассказывает, что очень многие крестьяне Миньюсинского и Абаканского уездов ни за что не пройдут и не проедут по ночам мимо некоторых каменных изваяний и стел, которые пользуются самой дурной славой.

На многие из них не полагалось показывать рукой, и еще С. А. Теплоухова в 1929 году предупреждали: не «тычь» в них пальцем. Если уж показывать, то полной рукой и недолго.

– Почему?

– Беда будет… Придут, спрашивать будут: чего показывал?

Страх русского населения доказывается множеством пулевых и картечных «ранений» каменных изваяний. Видимо, находилось немало людей, которые зачем-то стреляли в эти изваяния. Зачем? Или правильнее спросить – за что?

При советской власти эти поверья никуда не исчезли, но стали считаться чем-то диким, отсталым, провинциально-деревенским (как и вера в Бога и в бессмертие души). Было множество лихих парней, которые нарочно ночевали на курганах, чтобы нарушить запрет и продемонстрировать всем, особенно девицам, свою храбрость.

Но в 1980 году один очень немолодой житель местной деревни, провожая меня на раскоп, «туда, где другие копачи копають», проходя вместе со мной мимо типичной окуневской стелы, кивнул в ее сторону головой и сиплым шепотом сказал:

– Вот цей… Он за мной у прошлый год ходыв. Ты його не трож.

Стоял ясный хакасский полдень – пронзительно яркий, как переводная картинка; с сияющего синего неба лился солнечный свет; накатывали волны теплого воздуха; у пестрых холмов на противоположном борту долины плыло марево, в сухой траве орали мириады кузнечиков.

Я же остановился как вкопанный, тупо глядя на деда, переводя взгляд с него на изваяние и обратно…

– Ну чого ты?! Пийшлы! Пийшлы, говорю! – рассердился дед. – Йому серъозно, як вумной людыне, а он тут будэ бельма пялиты! Пийшлы!

Когда мы уже миновали изваяние, выходили по сельской дороге к шоссе, уже стал виден раскоп и взлетающая над отвалом земля, дед еще раз уточнил:

– Вот до цего миста и дошел, чертяка. Не потрафил я йому, а чим – того и сам не видаю.

– Быстро он шел? – собственный вопрос мне самому же показался очень глупым, но не деду.

– Ни… Он же вот так…

Дед плотно сложил обе ноги, стал переваливаться ими, медленно продвигаясь. И добавил:

– Я бегом, да на трахт. Куда ему пойматы! Обратно во-он через аеродром ходыв…

Дед хорошо смеется, я же невольно нервно озираюсь, ясно представив себе, как огромный камень передвигается, раскачиваясь, торчит над кустами обработанной подвижной головой на фоне неба. Деду прибавляется веселья.

– Ни… То он вичиром, закат был, заря вичирня. Я те и говорю, як чоловику – не замай. А твои вон они, поспешай…

Дед, кстати, оказался вовсе не деревенским дурачком, а исключительно полезным человеком, пасечником и знатоком всех окрестностей. Археологи его прекрасно знали, любили и только вышучивали порой суеверия деда. Я же как-то не мог себя заставить присоединиться к веселью, все вспоминал шестиметровый серо-коричневый фаллос весом тонн в десять и с человеческим лицом там, где должна быть головка.