Анатолий Субботин - Лабиринт. Поэма в прозе

4

Нет, любезные судари, таланты у нас в Сирии (я ещё шутливо называю её Сюрией, но в каждой шутке, как известно, есть доля, и подчеркнем, горькая доля) не нужны. Зачем далеко ходить, возьмём, к примеру, меня. Мне уже за пятьдесят, а я до сих пор не замечен и не обласкан. Горько мне от этого? Горько. Но и сладко. Потому что будь я замечен, я бы усомнился в своём даре, глядя, как на ниве популярности буйствует и процветает сорняк. С другой стороны, сирийцы (а мне сдаётся, и все люди) страдают дальнозоркостью, то есть не видят у себя под носом. Зато они прекрасно видят, что делается под носом у их правителя. А там, понимаешь ли, торчит изрядная шишка. Впрочем, это никого не возмущает и не отвращает, поскольку все понимают, что именно благодаря своей шишке сей господин и стал шахом. Про имеющего власть человека у нас говорят: он шишку держит. А на тему дальнозоркости бытуют поговорки, типа: большое видится на расстоянии; а слона-то я и не приметил. Так вот, когда слон (в данном случае в моём лице) окажется в безвозвратной дали, только тогда они его и приметят. И заохают: как же мы его проглядели, не публиковали, не водили по улицам, не помогли в трудную минуту! И выкопают в пароксизме благодарности из могилы, и повесят на тронутый плесенью пиджак орден, но денег всё равно не дадут. Не дадут под тем предлогом, что деньги там не в ходу, как будто они там были и всё про тот мир знают. Вот, допустим, Вы – христианин, и верите в загробную действительность. И как Вы себе представите ад без денег? Невозможно. Ад и деньги – это синонимы. А поскольку, я слышал, все художники в широком значении слова суть потенциальные клиенты преисподней, то мешочек золотых мне бы не помешал – с чертями в карты играть. Впрочем, нет, не надо денег: с ними мой прах потревожат ещё раз – буквально в первую же ночь, и на этот раз не затем, чтобы поблагодарить. Довольно меня при жизни обманывали; если ещё ограбят и в гробу, я этого не перенесу, умру вдругорядь. А умерший дважды, господа, ох, и страшен во гневе! Встанет из могилы, ничем его тогда не уймёшь.

Но всё это – мелочи. Я люблю свою родину и не променяю её ни на какую другую. Чего только в Сирии нет! Особенно много тут солнца и песка. Солнце в лице шаха не заходит даже ночью, и потому всё время ослепительно и жарко, и хочется пить. Ну, и спешишь к ближайшему колодцу. А там твой соплеменник стоит с личной охраной. Это, говорит, мой колодец, хочешь воды – плати. Конечно, платишь и радуешься, что всё у нас в стране теперь под контролем, не то что раньше, когда колодцы были ничьими и беспризорными. И ещё радуешься, что воздух пока не прибрали к рукам хозяйственные люди: на воздух моих денег точно не хватит, ведь дышу я значительно чаще, чем пью. Возьмёшь так стаканчик горькой (вода тут двух видов: сладкая и горькая, но сладкая данную жажду не утоляет) и сядешь на травку, себе подобных в кругу. Тень от пальмы, живительная влага и спокойная беседа совершенно тебя умиротворят, так что ты вытянешься, возляжешь, и весь твой вид будет выражать старую добрую мысль о том, что жить хорошо. И даже слегка загрезишь, прикрыв глаза, но подошедший верблюд лизнет твоё лицо шершавым языком, и ты вновь воспрянешь и продолжишь спокойную беседу про почём нынче баррель нефти. Тема на цвет тёмная, но центральная, поскольку страна наша живёт экспорта нефти за счёт. Выйдет ли кто-нибудь за город, осмотрится: весьма пустынно. Лишь вышки кругом торчат, близ которых по ночам собираются шакалы – и воют. Да и в самом городе… Захочет кто-нибудь помолится, подойдёт к минарету, глядь, а то не минарет, а нефтевышка! Зато легко стало различать богатых и бедных: первые спешат к вышке, вторые же бредут в мечеть, первые пьют нефть, прочие же – водохлёбы. И невольно задумаешься, сидя под пальмой со стаканом воды: отчего это столь невелик выбор у человека – либо ты при деньгах, но чёрен изнутри (от нефти), либо чист, но беден. Но кто бы ты ни был, родина для всех одна и звучит одинаково; правда, с разными смыслами: для богатого она звучит: сир (в смысле шах) и я, а для прочего – сир (в смысле убог) и я.

Близость пустыни с её миражами не могла не сказаться на характере нашего государства и менталитете народа. Ничему и никому здесь нельзя верить. Возьмём, к примеру, шаха. На самом деле это не шах, а президент, поскольку лицо выборное. Но, во-первых, какой президент не хочет стать шахом? А во-вторых, спрашивается: кто его выбирал? Лично я – нет. Да и многие не выбирали. А те, кто соизволил, сделали это в большинстве своём втёмную, то есть совсем не зная кандидата, в лучшем случае, почитав его программу и биографию. Вот и выходит, что президентом может стать ставленник небольшой кучки (образно говоря, шишки) людей. А раз так, то это уже не всенародный избранник, а шах, по которому мат плачет… Да-да, милые мои, нужно долго всматриваться, чтобы понять, что перед тобой. Но и после этого ошибка не исключена. Ибо всё тут зыбко и неопределённо. «Стройные пальмы возникли вдруг, а приглядись – лишь пески вокруг. Лишь череда раскалённых дней – до любви моей. И одно лишь знаю я, и в одно лишь верю я, и одно лишь помню я, что путь нелёгок наш. Может, ты – звезда моя, может, ты – судьба моя, может, ты – любовь моя, а может быть – мираж».