Майкл Маршалл - Мы здесь

Да, это была книга, но книга другая . Не только в том смысле, насколько контрастно всегда смотрится первый, исходный черновик – эдакий полуфабрикат, первый блок, высеченный в каменоломне случайных слов и событий, которым затем придается форма за счет последующих черновиков, – но другая вообще . Тем не менее на ней всюду были пометки почерком Дэвида – где карандашом, где ручкой – сотни изменений и добавлений. Иной раз переправлены были не просто абзацы, а целые страницы. Но то, что было под ними, напечатанное, не говоря уже о самой писчей бумаге…

– Что это было, Дэвид? – спросила женщина. – Откуда оно?

Литератор слушал ее с вялым видом, безучастно скользя глазами по растущему за окном потоку машин (они уже доехали до Ньюарка). Он смотрел себе на руки. Руки, лежащие на коленях, руки, которые…

– Это моего отца, – выдавил он.

– Что?

– Городок, где я рос, очень отличался от Рокбриджа. Палмерстон, это в Пенсильвании. В девяностые он печально прославился какой-то там жуткой стрельбой, ну а так это был просто спокойный укромный городок. Родители прожили в нем всю свою жизнь. Они любили друг друга, но… спорили. И ссорились. Много. Жутко, со скандалами, рукоприкладством. Одним из их обычных предметов спора была комнатушка, которую мой отец использовал под кабинет. Это было его хобби. Он…

Закончить фразу Дэвид не мог. Да и не надо было. Доун уже все знала и сделала это за него:

– Он написал книгу, которую я нашла.

– Да.

– Но она была не закончена, – заметила учительница. – Там только с полромана, и проза, надо сказать, так себе. И…

– Он, кажется, на момент смерти все еще над ним работал. Возился годами. Может, и закончил бы, а может, и нет. Рукопись я нашел, когда паковал вещи для переезда в Рокбридж. Я уже давно о нем не вспоминал, но однажды подумал: а вдруг с ним что-то можно сделать. Сначала это было больше как дань памяти, попытка лучше его узнать, или… Только по мере работы над ним – всяких там исправлений, добавлений, выемок – я перестал рассматривать это как его работу и начал видеть как свою . А когда закончил и дал на ознакомление тебе, а ты сказала, что тебе понравилось… Я уже не хотел признавать, что у книги изначально был другой вид.

– Дэвид, ты мог бы мне об этом и сказать.

– Да знаю. Просто боялся облажаться. И… может, с этим как-то связан возврат Меджа в мою жизнь. Он столкнулся со мной ровно в тот день, когда мы очно познакомились с моими издателями. Это ведь не может быть простым совпадением?

– Дэвид, кто такой этот Медж?

– Он был первым, о чем я когда-либо написал. Моей первой большой мечтой. Как бы двойником. Просто, как видно, слишком уж внятно я его изобразил.

На подходе к бару Гользен заметил, что уличная дверь там открыта шире обычного. Вот как… Отчего-то его пронзила мысль, что теперь все пойдет по-иному: что-то сдвинулось, взгромоздилось на ноги. Может, даже, паче чаяния, нынешняя ночь окажется той самой , заветной. А значит, надо следовать знакам, пусть даже и неявным.

«Следовать знакам, пока не появится Джедбург».

За стойкой никого не было, только лампочки за бутылками источали холодный синий свет. Помечаем на манжетах: бизнес течет не в обычном порядке. Обычно в этот час татуированный персонал проверял холодильники с пивом – достаточен ли запас – или звенел, подсчитывая, бутылками с крепким пойлом на высоких полках. Через обширный пустой зал Гользен прошел в кабинет.

Райнхарт со сложенными на груди руками ждал за столом. Гользен сразу же обратил внимание, что беспроводная телефонная трубка не воткнута, как обычно, в аппарат, а раскидана возле стенки на полу в виде шести неравных кусков.

– Что с ней? – удивился он.

– Сломалась.

Райнхарт вел себя так, будто этот казус не имеет к нему никакого отношения, словно бы прибор перестал существовать не от его руки и по его воле, а сугубо по своей вине. Пусть и исподволь (в исполнении Райнхарта его посетитель видел и куда более жестокие номера в отношении своих врагов, как одушевленных, так и неодушевленных), но эта мысль вызвала у Гользена ощущение неуюта. Оно напоминало о мыслях, что иногда просачивались из его мглистого ума зыбучим холодком: нелегкая догадка, что все на свете есть не более чем игра, и чем темнее и кровавей она становится, тем забористей тебя пробирает. И нет в ней ни ответственности, ни вины, ни ущерба, ни правил. И никакого смысла, который принято вкладывать в завесу из слов.